Кузнецкий мост (1-3 части)
Шрифт:
А как дальше? Об этом должен был рассказать Грабин, уже месяц сидевший в Алжире.
Он позвонил в конце недели.
— Сергей Петрович, говорят, вы заметили мое исчезновение и захотели меня видеть? Это что же, деловая необходимость или веление души?
— Ну, разумеется, веление души, хотя деловая необходимость и не исключена.
— Если так, предлагаю такой план: под Лондоном лес необыкновенный… После африканских красот он мне прописан, тем более при желании можно себе внушить, что ты не под Лондоном, а где-нибудь на Вори или Уче… Я был как-то близ Лондона в обществе Михайлова и Шошина… Как вы?
— Я готов, но октябрь не лучшее время для такой прогулки.
— Осенний лес — прелесть, да к тому же день какой!..
Они поставили машину у грунтовой дороги, которая сворачивала в просеку, и вошли
— Вы заметили: тех, кто живет у моря, как и степняков, не очень влечет к лесу, а? — спросил Бекетов, когда они отошли от дороги.
— Вы хотите сказать, что англичане не любят леса? — спросил Грабин, у него была способность как бы повернуть слово собеседника и рассмотреть его с неожиданной стороны.
— Нет, не хочу, но мог бы, — ответил Сергей Петрович.
— А что есть Лондон, если не лес? — рассмеялся Грабин — вот он, неожиданный поворот! — К тому лесу да еще этот — не много ли?.. — Он задумался, эта реплика нужна ему была для разбега. — Наверное, человек может себя приучить и к лесу, и к морю, и к степи, нельзя приучить себя к чужбине… По мне, человек, свыкшийся с чужбиной, уже не человек… — он обернулся к Бекетову, будто желая установить, как тот принял его последние слова. — Могу не принять в де Голле многого, но его страсть, почти фанатическую, вернуться во Францию… Что есть его дело без этой страсти?
— Вы видели де Голля в этот раз? — спросил Сергей Петрович — его собеседник чувствовал интерес Бекетова и как бы шел навстречу Сергею Петровичу.
— Да, и не потому, что я работник посольства, а потому, что я русский…
— В его глазах сегодня это привилегия?
— Больше, чем когда-либо прежде, — подтвердил Грабин. — Наша формула признания не просто произвела впечатление на французов, она показала им, кто есть кто…
То, что Грабин назвал «формулой признания», сделавшей чудеса, действительно с некоторого времени было притчей во языцех, и не только в кругу французов. Речь шла о признании французского комитета национального освобождения. Его признало двадцать шесть стран, но каждая вложила в формулу признания свой смысл. Быть может, потому, что к этому времени комитет возглавлялся единолично де Голлем и прямо с ним отождествлялся, в формуле как бы отразились оттенки отношения к генералу и его делу. Американцы видели в лице деголлевского комитета всего лишь орган, управляющий теми заморскими территориями Франции, которые признают его власть. Великобритания оказалась немногим щедрее, сочтя, что имеет дело с «органом, способным обеспечить руководство французскими усилиями в войне». Советская формула шла много дальше, воздав должное тому большому и прогрессивному, что делал комитет как руководитель борьбы за французскую свободу. Советская страна полагала, что имеет дело с представителем «государственных интересов Французской республики» и единственным «руководителем всех французских патриотов». Не надо быть очень искушенным в премудростях дипломатии, чтобы понять, сколь разным было отношение союзников к де Голлю и его комитету.
— Он вас принял на вилле «Оливия», куда он перевез, кажется, и свою семью? — спросил Сергей Петрович.
— Да, в той части виллы, где у него происходят деловые встречи, когда есть необходимость проводить их на вилле…
— Как понять «есть необходимость»? Когда он болен?
— Да, именно когда болен, и при этом… дипломатически… Но в данном случае ему действительно нездоровилось, но об этом знал только он. О болезни не было сказано ни слова, да и весь его вид болезни не обнаруживал. Правда, один раз, взглянув на часы, он прошел в соседнюю комнату и тут же вышел, — очевидно, пришло время принимать лекарство, и он его принял… Ничего такого, что свидетельствовало бы о том, что разговор происходит дома: возможно, семья и была рядом, но такое впечатление, что из одной половины дома нельзя попасть в другую. И в одежде, и в манере держать себя у де Голля была эта
— Как показывает грешная практика, письмо не может существовать само по себе, — заметил Сергей Петрович; он полагал, что даже патетичные французы умеют соотнести пафос своих посланий с делами земными. — Не явилось ли это письмо своеобразным ледоколом, который проложил путь каравану конкретных дел?..
— Письмо-ледокол? Да, возможно… — заметил Грабин. — Генерал сказал, что он дал указание Пети просить Сталина установить прямую авиалинию Алжир — Москва… и, если советская сторона имеет такую возможность, передать комитету оборудование тридцати радиостанций… Как ни непроницаемо было лицо де Голля, последнюю фразу он произнес, заметно смущаясь. Я объяснил это смущение так: и первая его просьба, и вторая, как полагает де Голль, призваны сделать отношения с Россией еще более близкими. Больше того, выключить русские дела французов из общей сферы деятельности трех великих и не очень посвящать англо-американцев в эти дела…
Однако деятельный Грабин недаром привел Сергея Петровича в этот лес — то, что он только что сообщил, было действительно заповедно.
— Вы полагаете, что конфликт с англосаксами у де Голля столь серьезен, что он готов пренебречь классовой, солидарностью? — спросил Бекетов; где-то здесь было солнечное сплетение проблемы.
— Классовой солидарностью?
— И не только… Не является ли этот конфликт единоборством амбиций, в своем роде дуэлью французского аристократизма, по своей сути монархического, и американского консерватизма, которому нет дела до французских нравов, как бы эти нравы ни были древни?
— Дуэль амбиций?.. — казалось, вопрос Сергея Петровича озадачил Грабина. — Очень похоже, когда речь идет о де Голле!.. Да, как ни рационален и целеустремлен он, его самолюбие иногда принимает размеры грандиозные, но дело не только в этом…
— Тогда в чем?..
Лес поредел, проглянул берег реки, неширокой, туго вьющейся в зарослях подлеска и кустарника, теряющего листву.
— Видно, все дело в проблеме Тихого океана и Средиземноморья, — заметил Грабин, медленно шагая вдоль речки. Бекетов задал трудный вопрос, и внимание Аристарха Николаевича ничто не могло отвлечь. — Этой проблемы не решишь без французов, и трудный де Голль — плохой партнер. Короче, с ним американцам каши не сварить, как, впрочем, и французам…
— Значит ли это, что русская каша и в этот раз будет самой вкусной? — спросил Сергей Петрович, он полагал, что тропа, идущая вдоль речки, привела их разговор к самому главному.
— Нет, отнюдь… — отозвался Грабин и встал над рекой, обратив внимание, как четко было его отражение в воде; казалось, только сейчас он и увидел реку. — Генерал был искренен, когда говорил, что Франции нужна сильная Россия, но вот вопрос: какой Франции?.. — Грабин вдруг всплеснул руками и рассмеялся: — Вот ведь… оригинальный человек!..
— В каком смысле «оригинальный»? — улыбнулся и Сергей Петрович.
— Он своеобразен уже тем, что больше всего в жизни боится… Кого бы вы думали? Американцев и коммунистов!..
Река ушла в сторону — вильнула блестящим хвостом и отпрянула, зарывшись в зелень, — тропа вновь устремилась в лес.
— Не знаю, как насчет американцев, а все, что касается его отношений с коммунистами, серьезно… — заметил Сергей Петрович. Он был рад, что они добрались до этой проблемы. — Взгляните на послания де Голля, которые идут сегодня из Алжира. Одна мысль там постоянна: он хочет всего лишь восстановления традиционных институтов Франции… Иначе говоря, никаких социальных перемен! Коммунисты, например, не считают эти институты столь совершенными, какими их считает де Голль, — вот где камень преткновения!..