Квадратный корень из лета
Шрифт:
Дверь оказалась заперта – папа уехал в аэропорт встречать Томаса. Я не сразу справилась с ключом. В магазине было темно и тихо, зато запах ударил меня с размаху: бумага, старое дерево, трубочный табак и пыльные ковры. Дом.
Оставив дверь открытой, я, не включая свет, ощупью пошла между узкими стеллажами в маленькую, выложенную книгами пещеру. Лабиринт коридоров из стеллажей расходился во всех направлениях. Коробки, которые я собирала вчера вечером, составлены в углу, рядом с письменным столом, за которым возвышалось гигантское
Я забралась в кресло – нога пульсировала болью – и попыталась не слушать назойливо-громкое неровное тиканье напольных часов, которые Грей отказывался отдать в починку. Я обыскивала стол, высматривая в полумраке аптечку. Верхний ящик был набит мелкими бумажками – ворох напомнил мне полевые цветы в канаве. Пошерудив в квитанциях и формах заказов, я нашла плитки шоколада, эфирные масла, жестянку с табаком и полупустой пузырек коричневого стекла. Очередное народное средство Грея – дед безгранично верил в гинкго билобу, зверобой продырявленный и примулу вечернюю. Я вытряхнула две пилюли и проглотила, не запивая, с трудом справившись с комком в горле.
Все болело. Ободранная о гравий нога выглядела ужасно – струпья сойдут лишь через много дней. В детстве, когда я падала, дед спешил заклеить ранку пластырем и поцеловать, чтобы быстрее зажило.
Я уронила голову на бархатную спинку, вдыхая запах Грея и едва сдерживаясь. Папа оставил магазин таким же, как он был, – пыльным и беспорядочным, святыней управленческой политики Грея («Я хранитель книг, а не счетовод!»). Гигантское кресло деда, в котором я совсем крошечная, стол, за которым он иногда писал свои дневники, дурацкие сломанные часы со своим «тик-так… тики-так… тики-тики-так». Навернулись слезы, и я уже ничего не видела. Покрытый пятнами бархат расплылся, как на экране ненастроенного телевизора, в бесцветную рябь – такую же я видела на улице перед тем, как грохнуться с велосипеда.
Тик-так.
Так-так.
– Только сделай покрасивее, – попросила я. Мы сидели на яблоне среди скользкой мокрой листвы. Попа замерзла, но Грей говорит, негоже отрываться от земли. – Никто не догадается, что это мы.
Сегодня десятый день рождения Неда, но он не пригласил ни меня, ни Томаса. Грей возразил, что мы почетные гости, а Нед нарвется, но я решила все равно украсть торт, а Томас предложил раскрасить лица, как делают бандиты.
– Знамо дело, – вытаращил глаза Томас. – Я еще тебе усы нарисую.
– Давай, – согласилась я. Мы с ним как-то никогда не спорили. Стало щекотно, когда он начал рисовать. – Значит, по сигналу: когда Грей закричит: «Проблема в квадрате…»
– Вбегаем мы, – закончил за меня Томас. – Го, открой глаза.
Когда я открыла глаза, Томас смеялся, держа в руке несмываемый маркер…
– …что случилось? Готти! Готти, открой глаза!
Папин голос прорезал темноту. Веки оказались неподъемно тяжелыми, будто
Когда я открыла глаза, сон поблек и исчез. Я моргнула. Передо мной стоял папа.
– Я заснула. Уй-я… и с велосипеда навернулась, – сказала я в бархатное «ухо» кресла, показав свой бок.
Папа шумно втянул носом воздух – слишком шумно для оцарапанной ноги. Он не переносит вида крови и вздрагивает, стоит нам с Недом порезаться бумагой. Как он пережил мамину смерть, если там была кровь? Он тоже исчезал в тоннелях времени, ища ее?
Додумать я не успела: мысли разлетались, как осенние листья.
– Это тфой велосипед у входа? – спросил папа. Мой велик розовый, с корзиной и трещоткой на спицах, которая нашлась в коробке с хлопьями. Не знаю, кому еще можно приписать такое сокровище.
Я кое-как села прямее, передернувшись от ожидания ватных тампонов и щипания перекиси водорода. Тактильная память детских порезов и царапин разбудила меня настолько, что я улыбнулась папе, убеждая, что со мной все в порядке.
– Хорошо, – улыбнулся он. – Машина на берегу, я сейчас за ней схожу, жди здесь.
– Ладно.
– Побудь с ней, – услышала я, когда папа отвернулся, и потихоньку закрыла глаза, зарывшись в бархатную спинку. Это Млечный Путь. С кем еще с ней, сонно подумала я. Она – это я.
Удаляющиеся шаги, звук захлопнувшейся двери. Папа ушел. А может, и нет: он рядом, держит меня за руку. Зачем он по ней похлопывает?
– Перестань. – Я попыталась отнять руку. Теплые пальцы переплелись с моими и сжались, отчего я проснулась. – Папа, хватит!
– Го, – непонятно откуда раздался мальчишечий голос. – Твой папа вышел, это я.
Странный акцент. Английский, и в то же время не английский. Я открыла глаза. Надо мной склонился парень моего возраста. На его лице очки, веснушки и беспокойство.
Он окружен звездами. Плотным роем звезд. В книжном магазине зависла целая галактика.
– Ты покрыт звездами, – сказала я.
Кончики его губ изогнулись. Так улыбался Томас Алторп – будто лицо не в силах скрыть, каким прикольным он находит этот мир, и восторг выплескивается через ямочки на щеках. К новой версии Томаса Алторпа добавились высокие скулы и привычка покусывать нижнюю губу. Очки! Веснушки! Это он.
– Привет, Го, – улыбнулся Томас. Мимо его головы пролетела комета. – Помнишь меня?
– Помню. Ты вернулся. Ты обещал, что вернешься. Но я не помню, чтобы ты был таким красавцем…
На этих словах я потеряла сознание.
Среда, 7 июля
Я проснулась мокрая от пота под стеганым лоскутным одеялом и шестью пледами, увидела часы и поняла, что опоздала в школу. Я решила махнуть рукой, повернулась на бок, и меня вырвало. У кровати оказался тазик, подставленный как раз для этого случая. Эта последовательность заняла примерно тридцать секунд, после чего я снова обмякла на подушках.