Квартал Тортилья-Флэт. Гроздья гнева. Жемчужина

Стейнбек Джон Эрнст

— Его и догонять, пожалуй, не стоит, — сказал Эл.

Отец ответил:

— Да. Если он такая дрянь, нам его не надо.

Мать заглянула в палатку и посмотрела на Розу Сарона. Мать сказала:

— Ш-ш!.. Зачем так говорить.

— Он дрянной человек, — стоял на своем отец. — Только и слышали от него: вот я то сделаю, это. А сам ничего не делал. Я при нем не хотел говорить. А уж если он удрал, так…

— Ш-ш, — тихо сказала мать.

— Да что в самом деле! Почему ш-ш? Ведь он удрал — так?

Мать помешала картошку, шипящее сало брызнуло во все

стороны. Она подкинула веток в костер, языки огня взвились кверху и осветили стены палатки. Мать сказала:

— У Розы родится ребенок, и он наполовину ее, наполовину Конни. Нехорошо, если малыш с детства будет слышать, как отца называют дрянью.

— Врать хуже, — сказал отец.

— Нет, — перебила его мать. — А если бы он умер? Ты бы не стал бранить его мертвого?

В их спор вмешался Том:

— Да что это вы? Откуда мы знаем, совсем он ушел или нет. Сейчас разговаривать не время. Надо поесть и собираться.

— Собираться? Мы же только приехали. — Мать приглядывалась к нему сквозь окружавшую костер темноту.

Том стал объяснять ей:

— Лагерь сегодня подожгут, ма. Ты же знаешь, я не стерплю, если мое добро будут жечь у меня же на глазах, и отец с дядей Джоном тоже не стерпят. Полезем в драку, а мне нельзя попадаться. Я бы и сегодня влип, если б не проповедник.

Слушая его, мать переворачивала картошку в горячем сале. И решение пришло к ней сразу:

— Идите. Давайте есть. Надо торопиться. — Она расставила около костра оловянные тарелки.

Отец сказал:

— Как же быть с Джоном?

— А где он? — спросил Том.

Отец и мать помолчали минуту, потом отец сказал:

— Он пошел выпить.

— А черт! — крикнул Том. — Выбрал время. Где его искать?

— Не знаю, — сказал отец.

Том встал.

— Ладно, вы поешьте и уложите вещи на машину. А я пойду за дядей Джоном. Он, верно, в бакалейной лавке, через дорогу.

Том быстро шел по лагерю. У палаток и лачуг горели небольшие костры, и отсветы их падали на лица оборванных мужчин и женщин, на льнувших к огню детей. Кое-где в палатках горели керосиновые лампы, и по брезенту двигались громадные людские тени.

Том вышел немощеной дорогой на шоссе и пересек его у маленькой бакалейной лавчонки. Он остановился у сетчатой двери и заглянул внутрь. Хозяин, маленький седой человек с взъерошенными усами и с каким-то неопределенным взглядом водянистых глаз, читал газету, навалившись грудью на прилавок. На нем был длинный белый фартук и рубашка с закатанными рукавами. За спиной у него стояли горы, пирамиды, стены из консервных банок. Он поднял голову, увидев Тома, и прищурил один глаз, словно целясь из ружья.

— Добрый вечер. Чем могу служить?

— Дядей, — ответил Том. — Был дядя, да сплыл.

Хозяин посмотрел на него с недоумением и беспокойством. Он дотронулся пальцами до кончика носа и легонько потеребил его, чтобы перестало чесаться.

— Вечно вы кого-нибудь теряете, — сказал он. — Ко мне раз десять на дню заходят, только и слышишь: «Если увидите человека — зовут так-то и так-то, на вид такой-то, скажите ему, что мы уехали

на север». И это изо дня в день.

Том засмеялся:

— Ну вот, если увидишь молодчика, зовут Конни, по виду смахивает на койота, — скажи ему, чтобы проваливал ко всем чертям. Скажи, мы поехали к югу. Да я не его ищу. А вот не заходил ли сюда выпить человек лет шестидесяти, брюки черные, волосы с проседью?

Хозяин оживился.

— Ну как же, конечно, заходил. Я в жизни ничего подобного не видел. Подошел к двери, швырнул шляпу на землю и наступил на нее. Вот она — у меня. — Он вытащил из-под прилавка запыленную, помятую шляпу.

Том взял ее:

— Так и есть, он самый.

— Ну вот, купил он две пинты виски и ни слова мне не сказал. Откупорил одну бутылку и тут же к ней приложился. А я торгую только навынос. Говорю ему: «Слушай, здесь пить нельзя. Придется тебе выйти». Он шагнул за дверь и, хочешь верь, хочешь нет, в четыре приема одолел целую пинту. Потом отшвырнул бутылку и прислонился к двери. Глаза стали тусклые. Сказал: «Благодарю вас, сэр», — и ушел. Я в жизни не видел, чтобы так пили.

— Ушел? А куда? Я его ищу.

— Сейчас скажу. Мне еще не приходилось видеть, чтобы так пили, поэтому я за ним наблюдал. Он пошел вон туда, к северу. По шоссе проехала машина, осветила его, и я видел, как он свернул к реке. Идет, ноги подгибаются. А вторая бутылка наготове, откупорена. Он где-нибудь тут, далеко ему не уйти.

Том сказал:

— Ну спасибо. Пойду поищу.

— А шляпу возьмешь?

— Обязательно возьму. Она ему пригодится. Спасибо.

— А что это с ним такое? — спросил хозяин. — Он пил — и будто без всякого удовольствия.

— Да так… находит. Ну, всего хорошего. А если увидишь этого прощелыгу Конни, скажи, что мы поехали на юг.

— Мне уж столько всяких примет надавали да поручений, всего не запомнишь.

— А ты не старайся запоминать, — сказал Том и вышел за дверь, держа в руке запыленную черную шляпу дяди Джона. Он пересек шоссе и пошел вдоль него. Внизу, в ложбине, лежал Гувервиль; мерцали огоньки костров, сквозь стены палаток пробивался свет фонарей. Где-то бренчали на гитаре, аккорды следовали медленно, один за другим, без всякой связи, очевидно, гитарист упражнялся. Том замедлил шаги, прислушиваясь, потом не спеша пошел дальше, то и дело останавливаясь и напрягая слух. Он прошел с четверть мили, прежде чем услышал то, что ему было нужно. Внизу у дорожной насыпи хриплый голос пел что-то без всякого выражения, без всякого мотива. Том наклонил голову набок, чтобы лучше расслышать.

Монотонный голос тянул:

— Прочь от земной обители душа моя ушла. Душа моя в спасителе прибежище нашла. — Дальше послышалось неясное бормотанье, а потом все смолкло. Том сбежал по насыпи, держа прямо на этот голос. Пройдя несколько шагов, он остановился и снова прислушался. Теперь голос был совсем близко, он тянул все так же медленно и без всякого мотива: — Когда Мэгги помирала, она грустно мне шептала: я на память подарю тебе штаны — да, да. А штаны из красной байки, я скажу вам без утайки…