Квартал Тортилья-Флэт. Гроздья гнева. Жемчужина

Стейнбек Джон Эрнст

Уилки сказал:

— Ну и землекоп нам попался! Лучше и быть не может! Он с киркой по-свойски обращается.

Том сказал:

— Слава богу! (ух!) Не впервой (ух!). Дело знакомое (ух!). Приятно такой помахать (ух!). — Он отворачивал глыбу за глыбой. Солнце уже поднялось выше фруктовых деревьев, и виноградные листья отливали золотом на лозах. Шесть футов пройдено. Том вылез из канавы и отер лоб. Его место занял Уилки. Лопата взлетала и опускалась, и куча выброшенной земли около канавы росла.

— Я уж кое-что слышал про эту Главную комиссию, — сказал Том. — Значит, вы в нее входите?

— Да, вхожу, — ответил Тимоти. — На нас лежит большая ответственность. Народу в лагере много. Мы стараемся, чтобы как можно лучше

все было, и люди сами нам помогают. Только бы крупные фермеры нас не донимали. А ведь донимают, дьяволы.

Том спрыгнул в канаву, и Уилки отошел в сторону. Том сказал:

— А что он говорил (ух!) насчет драки? (ух!) Что это они придумали?

Тимоти шел по следам Уилки, и лопата Тимоти выравнивала дно канавы, подготавливая ее под трубу.

— Видно, хотят выжить нас отсюда, — сказал Тимоти. — Боятся, как бы мы не сорганизовались. Может, они и правы. Наш лагерь — это и есть организация. Люди заботятся сами о себе. Оркестр у нас такой, что в здешних местах лучшего не сыщешь. Для тех, кто голодает, открыли в лавке небольшой кредит. Можешь забрать товару на пять долларов — лагерь за тебя отвечает. С властями у нас никаких стычек не было. Вот все это и пугает крупных фермеров. И то, что в тюрьму нас не засадишь. Они, верно, думают: кто научился управлять лагерем, тот способен и на другие дела.

Том вылез из канавы и вытер пот, заливавший ему глаза.

— Вы слышали, что написано в газете про агитаторов, про лагерь около Бейкерсфилда?

— Слышали, — сказал Уилки. — Да ведь это не в первый раз делается.

— Я оттуда приехал. Никаких агитаторов там не было. Никаких красных. А что это за люди — красные?

Тимоти срезал лопатой небольшой бугорок на дне канавы. Его белая щетинистая борода поблескивала на солнце.

— Красными многие интересуются, — сказал он со смешком. — И вот один дознался, кто такие красные. — Он пришлепнул лопатой выброшенную из канавы землю. — Есть тут такой Хайнз. У него участок чуть ли не в тридцать тысяч акров — персики, виноград; консервный завод, виноделие. От него только и слышишь про красных: «Эти чертовы красные доведут страну до гибели», «Этих красных надо гнать отсюда». А один малый — из недавно приехавших сюда — слушал, слушал, потом поскреб в затылке и спрашивает: «Мистер Хайнз, я в здешних местах новичок. Что же это за люди, эти красные?» А Хайнз отвечает: «Красный — это тот сукин сын, который требует тридцать центов, когда мы платим двадцать пять». Мальчишка подумал, подумал, опять поскреб в затылке и сказал: «Мистер Хайнз! Я не сукин сын, а если красные такие, как вы говорите, так ведь я тоже хочу получать тридцать центов. Это все хотят. Выходит, мистер Хайнз, мы красные». — Тимоти подровнял лопатой еще один бугорок, и твердая земля заблестела на срезе.

Том рассмеялся.

— Я, наверно, тоже красный. — Кирка взлетела и опустилась, и грунт дал трещину. Пот струился у Тома по лбу и по щекам, поблескивал каплями на шее. — А черт, — сказал он, — хорошая вещь-кирка (ух!), если уметь с ней обращаться (ух!). Приладишься (ух!) — и как хорошо дело идет (ух!).

Они шли друг за другом, и канава мало-помалу росла, а солнце, поднимавшееся все выше и выше, обдавало их зноем.

Когда Том ушел, Руфь постояла еще несколько минут, глядя на дверь санитарного корпуса. Без Уинфилда, перед которым можно было покрасоваться, храбрости у нее не хватало. Она поставила одну босую ногу на цементный пол и тут же отступила назад. Из палатки в дальнем конце прохода вышла женщина и принялась растапливать железную печку. Руфь пошла туда, но ее тут же потянуло обратно. Она тихонько подкралась к своей палатке и заглянула внутрь. Справа, прямо на земле, лежал дядя Джон, рот у него был открыт, из горла вырывался булькающий, заливистый храп. Отец и мать спали под одним одеялом, укрывшись им с головой от света. Эл лежал с левого края, прикрыв согнутой

в локте рукой глаза. У самого входа в палатку спали Роза Сарона и Уинфилд, а рядом с Уинфилдом было и ее местечко, свободное сейчас. Руфь присела на корточки. Она уставилась на светлую голову Уинфилда, и, почувствовав этот взгляд, мальчик проснулся и посмотрел на нее безмятежно спокойными глазами. Руфь прижала палец к губам и поманила его другой рукой. Уинфилд покосился на Розу Сарона. Ее раскрасневшееся лицо было совсем рядом, она дышала, чуть приоткрыв рот. Уинфилд осторожно приподнял одеяло и вылез из-под него. Потом тихонько скользнул наружу, к Руфи.

— Ты давно встала? — шепотом спросил он.

Соблюдая всяческую осторожность, Руфь отвела его в сторону и, когда им уже ничто не грозило, ответила:

— Я вовсе не ложилась. Я всю ночь хожу.

— Неправда, — сказал Уинфилд. — Врунья ты.

— Я врунья? — сказала она. — Хорошо. А зато ты ничего не узнаешь. Одного дядьку зарезали ножом, а потом прибежал медведь и утащил ребеночка. А я тебе про это не расскажу.

— Никакого медведя не было, — неуверенно проговорил Уинфилд. Он прочесал волосы пальцами и оттянул штаны в шагу.

— Хорошо, пусть не было, — насмешливо сказала Руфь. — И белых суднышек из того самого, из чего посуду делают, — помнишь в прейскурантах? — их тоже не было.

Уинфилд уставился на нее во все глаза. Он показал на санитарный корпус.

— Там?

— Я же врунья! Какой мне интерес тебе рассказывать.

— Пойдем посмотрим, — сказал Уинфилд.

— Я уже там была, — сказала Руфь. — И сидела на них. И даже пипи туда сделала.

— И все ты врешь, — сказал Уинфилд.

Они пошли к санитарному корпусу, и теперь Руфь уже ничего не боялась. Она храбро вошла туда первая. Вдоль одной стены большой комнаты были уборные, отделенные одна от другой перегородками, каждая с дверью. Белый фаянс сверкал чистотой. Вдоль противоположной стены шли умывальные раковины, а напротив входа — четыре душевых кабины.

— Вот, — сказала Руфь. — Это судна. Такие, как в прейскурантах. — Дети подошли к крайней уборной. Руфь из чистого хвастовства задрала платье и села на унитаз. — Говорю тебе — я здесь уже была, — сказала она. И в унитазе послышалось журчанье — в виде доказательства.

Уинфилд стоял сконфуженный. Его рука нажала на спускной рычажок. Раздался рев воды. Руфь подскочила и шарахнулась в сторону. Они стояли посреди комнаты и смотрели на унитаз. Вода в нем все еще бежала.

— Это все ты, — сказала Руфь. — Подошел и сломал. Я видела.

— Нет, не я. Честное слово, не я.

— Я же видела, — сказала Руфь. — Тебя к хорошим вещам и близко нельзя подпускать.

Уинфилд понурился. Он взглянул на Руфь, и глаза у него налились слезами, подбородок задрожал. И Руфь сжалилась над ним.

— Ничего. Я не нажалуюсь. Мы скажем, что это так и было. Скажем, что и не заходили сюда. — Она вывела его из санитарного корпуса.

Солнце, поднявшееся из-за горы, светило теперь на железные рифленые крыши пяти санитарных корпусов, светило на серые палатки и на чисто выметенные проходы между ними. Лагерь проснулся. В походных печках горел огонь; печки были сделаны из керосиновых бидонов, из листового железа. В воздухе тянуло дымком. Полы палаток были откинуты, и люди ходили по лагерю. Около палатки Джоудов, поглядывая по сторонам, стояла мать. Она увидела своих ребят и пошла к ним навстречу.

— Я уж забеспокоилась, — сказала она. — Где вы бегаете, бог вас знает.

— Мы просто так ходили, смотрели, — сказала Руфь.

— А где Том? Вы его не видели?

Руфь сразу приняла деловой вид.

— Видела, мэм. Том меня разбудил и сказал, что передать. — Она замолчала, подчеркивая этим значительность своей роли.

— Ну, что? — нетерпеливо спросила мать.

— Он велел сказать тебе… — Она снова замолчала и горделиво поглядела на Уинфилда.

Мать угрожающе подняла руку.