Квартира № 41
Шрифт:
Но однажды с ней случилось доселе неявленное – чувство, что пронзило до костного мозга и разлилось по венам. Очнулась она, когда уже слишком глубоко нырнула – влюбилась в последнего из мимолетных. Наивно думая, что он очередной «подорожник».
Список мужчин, который Надя иногда составляла в подпитии, а потом искусно рвала на малюсенькие сморщенные кусочки и сжигала в фарфоровом блюдце на краю унитаза, всегда имел два столбца. Первый именовался «было, но прошло», второй – «было, но никогда не пройдет». Так вот, последний мимолетный, наверное, никогда не пройдет. Да, его образ никогда не сморщится и не станет линялым, подобно полароидным снимкам через десять лет после выпускного. Видимо, есть мужчины,
Последний «подорожник» ей подарила осень. Осень, когда она еще была замужем, по утрам заваривала пуэр в чугунном чайнике, не выходила под дождь без зонта и не покидала зоны своего комфорта.
Просто есть люди, влюбленные в осень. Надя была из их числа.
Ломая стержни
Глухой октябрь распустил свои объятия в надежде хоть на какую-то взаимность со стороны горожан. Но те, насупившись, лишь ускоряли шаг, уворачиваясь от хлесткого ветра, что бил наотмашь. Косматый пудель, справив нужду на клумбе с давно отцветшими анютиными глазками, стремглав пустился в сторону подъезда и нетерпеливо царапал дверь, пока его хозяйка, похожая на тучную бюргершу, доставала из глубокого кармана шерстяного пальто ключи. Ее седина, оттененная в лиловый, колыхалась на ветру, как кофейная пена в турке.
Надя несколько раз улыбнулась ей через окно автомобиля, а потом стыдливо отвела глаза. С заднего сиденья раздавалось тихое посапывание. Нет, не будет она опускаться до слезливого сочувствия. И так в окружении ходят вечные слухи о ее истерично-флегматичном характере, мол, Наде только дай повод – она сразу бросится страдать. А тут и повод искать не надо было – сбитая и визжащая на обочине бродячая собака сделала свое дело.
Так уж случилось, что Надя не умела отказывать в помощи. С тех пор как переселила к себе Нину, она стала безотказной. Вечно впрягалась в авантюры: устраивала благотворительные акции для пострадавших от наводнения, мыла полы в хосписе, взяла под патронаж трех старушек в Рязанской области. Во многом эта ее черта была боязнью показаться плохой и черствой. С самого раннего детства Наде прививали… не чувство вкуса и такта, а презренное, тянущее и ноющее чувство вины.
Дочь медсестры и военного, хоть и рожденная в Москве, она помоталась по гарнизонам всласть и в ненависть, училась в бессчетном количестве школ, разбросанных в диапазоне от Норильска до Воронежа, но где бы ни находилась, запуская руку в хрустальную вазу с конфетами, испытывала чувство вины и злого умысла. Ваза, как артефакт и практически культовый предмет, перевозилась из квартиры в квартиру, бережно укутанная старыми газетами, и славилась тем, что когда-то была подарена примой оперного театра, королевой красоты и алмазной дивой, только имени ее никто не помнил. За давностью лет. Прима давно уже почила в бозе, ее имя сохранилось разве что на старых черно-белых программках в архивах, а ваза все так же была наполнена конфетами в красочных обертках.
Все началось давно, когда они еще жили в Воронеже. Мать трудилась в сыром и промозглом госпитале на полставки, считала копеечки, выискивала, где гречка на полрубля дешевле, молоко брала на окраине города от коровы Нюры и кипятила в огромной эмалированной кастрюле, а потом разливала по банкам. Вещи штопала, но не выбрасывала, перешивала свои парадные платья в юбки с блузами и надевала их как обновки, когда вся семья переезжала в новый город и начинала новую жизнь с чистого застиранного листа в квартале военнослужащих. Надя была сладкоежкой от бога, это было сильнее ее. Как бы она ни взращивала в себе силу воли, с каким бы упорством и рвением ни бралась латать дыры своего характера, стоило появиться засахаренному кумквату, сливочным тянучкам, обильно усыпанным кокосовой стружкой, или конфетам «Мишки», срывалась.
Каждый раз, оставаясь наедине с пустой вазой и горкой красочных оберток, Надя ощущала острое чувство вины. Чувство вины за сладостные (и сладкие) минуты. Более того, счастье и радость, все яркое и волшебное, что Надя испытывала, было крепким неразрывным узлом сопряжено и связано с ощущением вины. Колким, гулким и въедливым.
Так Надя увязла в прозе жизни, иногда скатываясь в лирику.
Сбитая машиной и лежащая на обочине собака – Надино альтер эго. Она остановилась, потому что увидела в этой собаке себя. Вечно ждущую, что спасение придет извне. Что и ее спасут из серой жизни и съеденного молью, как полушубок с проплешинами, брака.
В случае с собакой спасение действительно пришло, Надя же ее заметила.
Правда, в пятой по счету ветеринарке отказывались принимать собаку без паспорта: не действовали ни деньги, ни угрозы, ни даже женская истерика. В результате уже к закату Наде посоветовали отправиться в какой-то секретный подвал на улице Борисовские пруды. Однако по факту на месте ветеринарки располагалось отделение политической партии. Увиденное – а именно молодые политические активисты с ярко выраженным адаптивным расстройством и стопки агитационных листов с ворчливыми лозунгами – удручало. Второй посетитель, мужчина, тоже был обескуражен. Он ожидал встретить в этом месте компьютерного гения Павла. С собакой на руках Надя командным тоном требовала, чтобы ей сказали, куда переехала клиника.
– Вот, посмотрите, – размахивал перед секретарем телефоном мужчина, – тут он черным по белому пишет адрес!
– Мужчина, обождите! У меня тут дела посерьезнее. Хирург где? У меня собака с перебитой лапой, не видите? – встряла Надя в разговор.
– Слушайте, да вы что, оба издеваетесь? – Секретарь поняла, что так просто от посетителей не отделается.
– Издеваемся. И не уйдем отсюда, пока вы не дадите нам контакты! – цокнула Надя каблуком.
– Ошибка карт, все, что вы ищете на Борисовской улице. У нас тут Борисовские пруды. Чуете разницу? – Она вдруг принюхалась и заметила, как собака пускает аккуратную струйку прямо на ее туфли.
– Да вас надо с собой на переговоры брать! Вы ж любого продавите! – подметил мужчина, глядя на Надю, и, чуть замешкавшись, добавил: – Игорь! – протянул он руку.
Игорь был невысоким, крепеньким, как лесной боровичок, и немного неуклюжим. Коротко стриженный, чтобы скрыть редеющие виски и лысеющий затылок, он мог бы сойти за бритоголового бандита, если бы не очки в прозрачной оправе и не интеллигентные узкие, аккуратные черты лица: заостренный подбородок с ложбинкой и ровно очерченные скулы. Ему бы программы на телеканале «Культура» вести, поговаривали иногда в его родном городе Соль-Илецке.
В старших классах Игорь подрабатывал диджеем на дискотеках, носил бакенбарды, никогда не отказывал себе в дорогих сигаретах, которые ему привозил двоюродный брат из Америки, и любил блондинок.
Женщины вроде Нади были для него в диковинку. Таких он опасался и старался с ними не связываться, считая высокомерие крайне разрушительным человеческим недугом.
– Я бы пожала вам руку, но у меня, как видите, бродячая собака, которую я пытаюсь реанимировать уже полдня. И которая только что на всех нас написала. Я Надя, – пошла она на уступки.