Квартира (рассказы и повесть)
Шрифт:
— "Понеже не то царственное богатство, еже в царской казне лежащия казны много, нежели то царственное богатство, еже сигклит царского величества в златотканых одеждах ходит, но то, самое царственное богатство, еже бы весь народ по мерностям своим богат был самыми домовыми внутренными своими богатствы, а не внешними одеждами или позументным украшением, ибо украшением одежд не мы богатимся, но те государства богатятся, из коих те украшения привозят к нам, а нас во имении теми украшениями истосчевают. Паче же вещественнаго богатства надлежит всем нам обще пещися о невещественном богатстве, то есть о истинной правде. Правде отец бог, и правда велми
Бумаги были старые, чернила выцветшие, бледнокоричневые, чуть скрасна, ровный каллиграфический почерк с завитушками. Пока Коханов расправлял второй лист, Мартынюк сказал, сплюнув на сторону:
— В музей сдать. Авось пятёрку дадут.
— Дура! Пятёрки на уме! — закричал вдруг вспыливший Кузичев. — Ты понял, о чём толкуется? Понял?
— Да понял, чего не понять. По-русски написано.
— А понял, так не галди. Читай! — повелел Кузичев Коханову.
— "Да, я желал, чтоб и другие разделяли мою уверенность, — если хотите, детскую, утопистскую, никогда не злую, всегда добрую, — что придёт пора, когда для счастливого человечества… — Коханов помычал, силясь разобрать слова, и, пропустив, пошёл читать дальше: — Всё в обществе и природе перейдёт в стройную гармонию: труда тяжкого, удручительного не будет, всякий акт жизни человеческой будет актом наслаждения, и что эпоха всеобщего блаженства настанет!.. Вот моё признание, которого вы не спрашивали… Если пламенное желание добра, не знавшее пределов, кроме общего блага всех и каждого, если страстное влечение всё знать, всё взвесить своим умом есть преступление, то… Но знайте, — развеется ли прах мой на четыре конца света, вылетит ли из груди моей слабый вздох среди тишины подземного заточения, его услышит тот, кому услышать следует, — упадёт капля крови моей на землю… вырастет зорюшка… мальчик сделает дудочку… дудочка заиграет, придёт девушка… и повторится та же история, только в другом виде. Закон судьбы или необходимости вечен… Но тогда, вероятно, ни вас, ни меня не будет…"
На третьем, самом потёртом листке было написано:
— "Я есмь Истина. Всевышний, подвигнутый на Жалость стенанием тебе подвластного народа, ниспослал меня с небесных кругов, да отжену темноту, проницанию взора твоего препятствующую. Я сие исполнила. Все вещи представятся днесь в естественном их виде взорам твоим. Ты проникнешь во внутренность сердец. Не утаится более от тебя змия, крыющаяся в излучинах душевных. Ты познаешь верных своих подданных, которые вдали от тебя не тебя любят, но любят отечество; которые готовы всегда на твоё поражение, если оно отмстит порабощение человека…"
— Вот так, мужики, — значительно, как бы подводя итог своим собственным мыслям, произнёс Коханов.
— М-да, — произнёс Кузичев. — Сказано — не вырубить топором. —
Мартынюк махнул рукой — дескать, нашли, чем баловаться, — и, поднявшись, похлопал себя по ляжкам.
— Говорю, в музей снести, купят.
— Обормот, — беззлобно ругнулся Кузичев.
— А может, сейчас? Давай! — загорелся Коханов. — Ну!
Сергей вопросительно взглянул на Кузичева.
— Только по-быстрому, — соблаговолил тот.
Сергей и Коханов вскочили и загрохотали вниз по лесам.
Андрей Леонидович готовился к поездке в Москву и был, по словам Христины Афанасьевны, "занят до чрезвычайности". Однако, когда Сергей рассказал про их дело и показал листки, она немедленно направилась в кабинет. Сергей и Коханов были тотчас же приглашены для разговора.
Андрей Леонидович вышел из-за стола, с одной стороны разгруженного, но зато заваленного книгами с другой, поздоровался за руку, пригласил садиться на диван. Из-за спинки второго дивана поднялась лохматая голова Павлика, выставились его любопытные глаза. Андрей Леонидович взял листки, почти точь-в-точь как недавно это делал Коханов, тщательно осмотрел, близоруко вглядываясь в каждый, и потребовал, ни к кому не обращаясь:
— Очки!
Христина Афанасьевна неслышно порхнула к столу. В следующий миг Андрей Леонидович, уже в очках, сосредоточенно сопящий, кидающий из одного угла рта в другой потухшую трубку, погрузился в чтение.
— Спички, — едва внятно пробормотал он.
Сергей с готовностью поднёс огонь. Он не спускал глаз с профессора. Не здесь — там, в далёких древних временах Андрей Леонидович. Шевелятся волосы, волнами перекатывается седой пушистый вал вокруг мощной головы. Ходят, вздуваются желваки, двигаются насупленные густые брови, и трубка покачивается — вверх-вниз, вверх-вниз. Бормочет профессор, хмыкает, усмехается сам себе. Опять погасла трубка! Отшвыривает её в угол дивана, ругается невнятно и вдруг: "Ха!" Прищурясь, не выпуская листков, проковылял к шкафу. Быстро отыскал нужную книгу, вернулся с ней, читая на ходу. Потрёпанная, рыжеватая от времени, старая книжка. "Сколько же ей лет?" — подумал Сергей.
— Андрюша, — не выдержала Христина Афанасьевна, стоявшая возле дивана в ожидании.
Он рассеянно кивнул.
— Да, да, сейчас. — И вдруг издал хищный радостный возглас: — Сарынь на кичку!
В этот момент распахнулась дверь кабинета, и вошёл Александр — в плаще с поднятым воротником, с мокрыми от дождя волосами, казавшимися смазанными маслом и тщательно прилизанными. Небрежно кивнув сидящим на диване Сергею и Коханову, он вынул из портфеля свиток тонкой сероватой бумаги.
— Успели, — коротко сказал он, протягивая отцу свиток.
Андрей Леонидович отбросил листки, книгу и с той же жадностью, с какой только что разглядывал листки, схватился за принесённые Александром бумаги.
— Извините, — пробурчал он, качнув головой.
Это были два куска, явно отрезанные от рулона, довольно широкие и длинные, так что Андрею Леонидовичу приходилось вытягивать руку, чтобы развернуть их во всю длину.
— Любопытно, любопытно, — бормотал Андрей Леонидович, сравнивая, сопоставляя между собой таблицы. — Значит, здесь, — он приподнял первый лист, — Полтавская битва? А здесь, — он потряс другим, — Прутский поход?