Квота, или «Сторонники изобилия»

Веркор

Вот уже несколько недель американская, а за ней и мировая пресса кричала о новом весьма многообещающем открытии ученых мексиканского университета. Как и всегда, ничем не брезгающая в погоне за сенсацией желтая пресса заранее подняла шумиху. Однако было похоже, что группа мексиканских ученых действительно открыла новый антибиотик, намного превосходящий пенициллин, стрептомицин и даже интерферон. Во всяком случае, если бы этот факт подтвердился, можно было бы говорить о настоящей революции в медицине. Препарат назвали «трехфазеином», ибо его получали, пропуская трехфазный ток через хлоробутолонеомицинофенилдиэтиламиноэтанальнопроизводную соль, и таким образом

в азоте, входящем в состав воздуха, происходила постепенная полимеризация благородных нитратов, напоминающих по своей структуре некоторые гормоны. Новое средство через дыхательные пути проникало в кровь, а затем распространялось по всему организму, истребляя болезнетворные микробы, другими словами, практически излечивало все болезни. Если верить прессе, исчезали даже камни в печени и опухоли. Кое-кто уже произнес слово панацея. Препарат, однако, не был пущен в продажу, так как требовал еще доработки и тщательной проверки, исключающей вредные побочные явления. Но это, как утверждалось, дело всего нескольких месяцев, а может быть, даже недель.

Затем произошло нечто странное: о лекарстве совершенно перестали говорить. Прошли недели, месяцы, и ни одна газета даже не упомянула об этом поразительном всеисцеляющем средстве. Публика, уже привыкшая к нравам современной прессы, каждые три месяца сообщающей о новом радикальном способе лечения рака, тоже не обратила внимания на этот заговор молчания. Однако через осведомленных людей стало известно, что исследования по каким-то таинственным причинам приостановлены. Утверждали, что врачи запретили этот препарат, так как он не вполне безопасен для организма. Но ходили и иные слухи: выпуск трехфазеина нанесет якобы огромный урон фирмам, производящим антибиотики, и исследования были прерваны отнюдь не после вмешательства врачей, а – фабрикантов лекарств. И сторонники последней версии связывали запрещение трехфазеина с неожиданным визитом Квоты в Мехико, имевшим место за неделю до того. Зато другие утверждали, будто им известно из достоверных источников, что сопротивление исходит от министерства здравоохранения. В ученых кругах, где ходили все эти разноречивые слухи, царило смятение. Квота, по своему обыкновению, был невозмутим.

Однажды утром, когда Квота работал с Флоранс, вошел швейцар и протянул ему регистрационную карточку посетителя, который хотел повидаться с президентом. Квота, нахмурившись, долго изучал ее.

– Что это такое? – полюбопытствовала Флоранс.

Квота не ответил. Он, видимо, обдумывал, принять ли ему посетителя или нет.

– Ладно, – сказал он наконец швейцару, пожав плечами. – Тем хуже для него. Проведете его ко мне, когда я позвоню.

– Кто это? – тихо спросила Флоранс.

– Руководитель научно-исследовательского центра Мехико.

– Ах вот как! По поводу трехфазеина?

– Совершенно верно.

– Но почему же «тем хуже для него»?

– Сейчас увидите.

После мгновенного колебания Флоранс сказала:

– Значит, то, что говорят, верно?

– Что именно?

– Что вы ездили в Мехико для того, чтобы добиться прекращения исследований. С одной лишь целью – не допустить конкуренции в той области, где у вас имеются свои интересы…

Квота покачал головой и горько усмехнулся:

– Вот так и пишется история!

– Значит, это неправда?

– Правда. Но на самом-то деле все произошло совсем иначе. Впрочем, сейчас вы сами в этом убедитесь.

Квота нажал кнопку звонка, и вскоре в кабинет вошел посетитель. Это был мужчина лет шестидесяти – типичный, как решила Флоранс, старый ученый, какими их представляет себе публика: детски наивное выражение чуть испуганного лица, которое он довольно неуклюже пытался скрыть под личиной человека сурового и решительного.

Простодушные голубые глаза, высокий лоб в ореоле седых кудрей дополняли классический образ профессора.

Он поклонился Флоранс, подошел к Квоте и сказал:

– Сеньор президент, я буду говорить без обиняков.

Чувствовалось, что он сжег за собой мосты, желая побороть непреодолимую застенчивость.

– В чем дело, профессор? – осведомился Квота.

– Вы сами великолепно знаете, – ответил ученый.

Он помолчал и без околичностей добавил:

– Вы убийца.

– Ого-го! – воскликнул Квота.

– Наша работа успешно продвигалась вперед. Но из-за вашего вмешательства, под вашим давлением мексиканское правительство запретило нам ее продолжать.

– Совершенно верно, – подтвердил Квота.

– Ради грязных делишек вы отняли у человечества, у многих миллионов больных возможность быстрого и верного излечения.

– Вполне возможно.

– Как же так… – начала было Флоранс.

Квота обернулся к ней.

– Я ездил в Мехико по просьбе здешних врачей.

– Да? Значит, они считают, что средство небезвредно? – спросила Флоранс.

– Оно совершенно безвредно, – отрезал профессор.

– Правильно, – согласился Квота. – Но если мы пустим его в продажу, вы представляете, какая произойдет катастрофа?

– Катастрофа? – удивилась Флоранс. – Катастрофа для кого?

– Но я же только что вам сказал… – Квота загадочно улыбнулся, – … для врачей.

Флоранс широко открыла глаза и уставилась на профессора, чьи голубые глаза тоже расширились от удивления.

– Неужели вы не понимаете, – продолжал Квота. – Если это средство поступит в продажу, все болезни, Флоранс, или почти все будут побеждены. При помощи обыкновенного штепселя. Вечером человек болен, а наутро – здоров. Терапия, доступная даже детям, даже неграмотным. А значит, если я не ошибаюсь, медицина больше не нужна. А тем более – не нужны врачи…

И, резко повернувшись к посетителю, Квота спросил:

– Сколько врачей, по вашему мнению, сеньор профессор, насчитывается хотя бы только в Мексике и Тагуальпе?

– Я не… по памяти я не могу привести точную цифру.

– Сто шестьдесят пять тысяч. А во всем мире? Больше шести миллионов! Не считая миллиона студентов, которые уже связали свою жизнь с медициной. Об этом вы подумали, профессор?

Ученый открыл было рот, но промолчал.

– А о двенадцати или пятнадцати миллионах младшего медперсонала, мужчин и женщин, о санитарах, работающих в клиниках и больницах, о двадцати миллионах фармакологов и аптекарей, о лаборантах, химиках, об огромной промышленности патентованных средств, в которую, не отрицаю, вложены и наши средства, о фабрикантах, выпускающих тюбики, пузырьки, коробочки, и о тысячах санитарных машин, миллионах кроватей, миллиардах простыней, резиновых изделий, вате, стеклянной и фарфоровой посуде, о линолеуме, об огромной армии, об океане рабочих и работниц фабрик и заводов, изготовляющих все это – пусть, я опять же не отрицаю, некоторые из них принадлежат нам, – об издателях брошюр, касающихся аллергии и старческого катара дыхательных путей, – об этом вы подумали, профессор?

– По правде говоря… признаться, – пробормотал ученый, моргая глазами, – …не отрицаю…

– Шестьдесят или сто миллионов населения земного шара живут за счет больных, и вот в один прекрасный день все они окажутся на улице… О чем вы пришли просить меня, профессор? Дать вам возможность продолжить вашу работу? Вы берете на себя огромнейшую ответственность, но вы, конечно, готовы ее на себя взять.

– То есть… – беззвучным голосом прошептал ученый.

– Вы не принадлежите к породе малодушных, которые отступают, боясь ответственности за последствия своих действий.