Кыштымцы

Аношкин Михаил Петрович

— Говори — кто таков? — властно потребовал чубатый.

— Представитель Кыштымского ревкома Мыларщиков.

— Куда шел?

— К Жерехову.

Захар остро глянул на командира и увидел в его взгляде растерянность. Мыларщиков убедился окончательно, что перед ним сам Жерехов.

— А чем подтвердишь?

— Вели вернуть мне сапоги.

Жерехов повел глазами на одного из башкир, и тот, поняв приказ, выскользнул из избы.

— Дай закурить, — попросил Мыларщиков у Захара, и тот с готовностью протянул

кисет.

— Как же ты неосторожно попался моим бородачам? — спросил Жерехов с ноткой иронии.

— Бородачи! — качнул головой Михаил Иванович. — Тати с большой дороги. Кулачье!

— За кулачье обидеться могу.

— Хрен с тобой. Я б им по волоску бороды повытеребил. Ни за что, ни про что — раз и в амбар упрятали. Да ограбили вдобавок.

— Мои люди не грабители! — опять налился кровью Жерехов. — Не забывайся! — и он со смаком хлестнул себя по голенищу нагайкой. Вот бьет, варнак, из всей силы — неужели не больно?

— Тогда зачем же сапоги стянули? А зажигалку? Сам из патрона на заводе сделал.

— Вернут!

— Не надо было брать!

Появился башкирин и бросил на пол сапоги. Мыларщиков взял правый, сунул руку во внутрь и облегченно вздохнул — цел мандат!

Вечером по Кыштыму, со стороны Каслинского выезда, мимо Белой церкви, проскакала кавалькада. Впереди на сером жеребце Жерехов, на вороном — Мыларщиков, а за ними — полувзвод конных башкир.

Первым в кабинет Швейкина ввалился Жерехов, с лихим, независимым видом. Небрежно козырнул, так что нагайка качнулась на ремешке:

— Жерехов!

Вот он какой, Жерехов! Человек по-своему легендарный. Наслышался о нем Борис Евгеньевич вдоволь, когда вернулся из ссылки. Бунтарь с атаманскими замашками, этакий новый Стенька Разин. Служил в армии, подговорил солдат не повиноваться начальству — бунт учинил в полку. По законам военного времени был приговорен к смертной казни. Но бежал, скрывался в лесах у Иртяша, пригрел возле себя дезертиров, принимал башкир, которым вообще было невмоготу от царских притеснителей. Так в шестнадцатом году сколотил отряд и наводил ужас на местных богатеев. После февраля семнадцатого года Жерехова пытались склонить на свою сторону и меньшевики, и эсеры, и анархисты. Посылали своих комиссаров и большевики. Но Жерехов не признавал никого, упрямо отстаивал свою смутную идею борьбы за трудовой народ, не замечая того, что постепенно скатывался в болото анархии.

Жерехова не на шутку встревожили события в Челябинске, когда с помощью чехов местные белогвардейцы расправились с советской властью. Он понимал, к каким последствиям может привести успех мятежа. Поэтому и согласился ехать в Кыштым и выяснить ситуацию. Он знал, что по указанию из Екатеринбурга создан Кыштымский ревком с неограниченными полномочиями на территории, охватывающей район военных действий и ближайший тыл. Кое-что слышал Жерехов и о Швейкине и сейчас

с любопытством рассматривал его. С первого взгляда ничего мужик, с живинкой в серых глазах, симпатичный. Лоб красивый — мыслителя. Умница, видать. Только чахлый какой-то, нет в нем уральской могутности. Все они такие, понюхавшие царской каторги.

— Прошу, — пригласил Швейкин Жерехова. Они уселись друг перед другом. Михаил Иванович остался у двери и старался повернуться к Швейкину боком, чтобы не показать синяк. «Эге! — догадался Борис Евгеньевич. — Что-то у них там приключилось!» Сказал Жерехову:

— Рад познакомиться. Наслышан, откровенно говоря, всякого.

— Земля слухом полнится, — улыбнулся Жерехов. — А по ней мы ходим да еще топаем — вот гул-то и несется. О вас тоже слышал.

— Вот видите! — воскликнул Борис Евгеньевич. — Оказывается, мы заочно и знакомы. Тогда и к делу перейти легче.

— Пожалуй, — согласился Жерехов.

— Мятеж белочехов создал весьма критическую обстановку на Урале. К нему присоединилась внутренняя контрреволюция. Вопрос поставлен ребром: или — или! Или революция будет жить, или нас раздавят. Середины нет. И людей, которые занимают позицию ни нашим и ни вашим, не должно быть. Если они сейчас и есть, то в самом скором времени им придется решать: с кем и против кого. Вы меня поняли?

— Примерно.

— Белочехи заняли Аргаяш. Мы в спешном порядке создаем оборону в районе Бижеляка и подтягиваем туда силы. Рассчитываем на вашу помощь.

— Какую?

— Конкретно какую, определит штаб. Сейчас важно выяснить вашу принципиальную позицию.

Жерехов задумался, по привычке тихонечко постукивая нагайкой по голенищу. Хмуро поглядывал на Мыларщикова, усмехнулся чему-то.

— Как я понимаю, — сказал Жерехов, — мой отряд должен войти в подчинение штабу?

— Само собой.

— Тут много сложностей. Я человек военный и представляю меру ответственности и что такое единая воля. Особенно в такой сложный момент. Но вы не знаете моих людей, их особого настроения…

— Какое же может быть настроение, если над всеми нами занесен кровавый меч контрреволюции?

— С этим согласен. Мои люди будут драться с иностранными пришельцами, нет им места на русской земле. Но мы должны сохранить за собой свободу маневра, а указания штаба нас могут связать по рукам и ногам.

Борис Евгеньевич исподволь приглядывался к Жерехову. Фуражку тот не снял. На висках поблескивали седые волосы. Под глазами мешки в паутинах морщинок, нос чуть вздернутый, задорный такой. Подбородок властно выступает вперед. Губы тонкие, над ними пшеничные усики. По губам — жесткий, своевольный, по глазам — умный, расчетливый, себе на уме. Что ему ответить на «свободу маневра»?

— Все должно быть подчинено одной революционной воле. Договорились? — спросил Швейкин.