Кыштымские были
Шрифт:
Сам-то Евлампий — кержак. Вера у них малость не такая, как у нас. Крестятся они двумя перстами, ну и прочая разная ерундистика у них. Церковь была своя, кержацкая. В нонешние-то времена забылось — кто кержак, а кто нет. Евлампий же крепко держался своей веры. Не то чтобы молился, но обычаи блюл. Я-то знал это, да и то под конфуз угодил. Кликнул меня Евлампий пособить дров напилить. Умаялись, пока пилили, а на завалинке крынка с водой стояла. Я возьми да напейся из нее. Дед не возразил, нет, только потом крынку-то на черепки расшиб. Вишь ли, кержак из одной посудины пить с тобой не будет. Считает, что ты ее опоганил. Еще табак не любят. Тоже поганью считают.
Так
— Богатимо, видать, живешь?
— Не жалуюсь. Концы с концами сводим.
— Отца-то вспоминаешь?
— Само собой. Отец есть отец.
— Ну-ну! Кем же будешь?
— Артистом.
— Кем, кем?
— В театре работаю.
— Аха, лицедеем, значит.
Юрка рассмеялся. Евлампий губу закусил и больше рта не раскрыл. Рассерчал. Осуждаю я Юрку, должен ты понять своего деда. Ты в корень загляни. Снизойди до его кержацкого нутра. А то явился брандахлыстом, избу табачищем прокоптил — дед неделю потом ее проветривал. В амбаре спал. Евлампий поскучнел и об Юрке больше не заикался. Даже на похороны звать не велел. Когда он дом-то мне отписывать задумал, я возьми да вякни ему про внука. Так Евлампий прямо поперхнулся от гнева, борода на одеяле затряслась.
Отписал, значит, Евлампий мне свой трехоконник да наказал похоронить по-кержацки. И на кержацком кладбище. Гроб-то у них не из досок. Из цельного дерева домовину выдалбливают. Ну корыто и корыто. И сверху такое же корыто. Исполнил я все, как велел Евлампий, а совесть меня мучает. Как ни крути, а трехоконник-то не мой. Евлампий обиду сорвал на Юрке. Так ведь из ума же выжил старик, кержацкую гордыню побороть не захотел. Маялся, маялся я. И порешили мы тогда со старухой Юрку позвать. Сварганили телеграмму в Свердловск. Юрка на подъем сказался скорым. Глядь-поглядь, прикатил на «Волге», за ручку со мной и со старухой поздоровался. Духами от него прет — у меня в носу закрутило и чуть было чихом не опозорился перед гостем. Зову его в свой дом. Понятно, косорыловку на стол, старуха пельменей налепила, угощаем. Опрокинули по стопочке. Про деда начал рассказывать: что, да как, да почему. И про завещание рассказал тоже. Мол, Юрий Пахомыч, не держи камня за пазухой, но покойный Евлампий дом отписал мне. А Юрка:
— И отлично!
Легкомысленный, понимаешь. Без хозяйской хватки. Другой на его месте двумя руками бы уцепился в дедов дом. А этот обрадовался, что не ему достался. Не нужен тебе кержацкий трехоконник, продай. Денежки в карман и катай в свой Свердловск. Хоть пропивай, хоть на сберкнижку клади. А он, вишь, дедушкину волю не хочет переступить. Еще смеется:
— Берите, берите вы эти хоромы. Вот у вас сыновья…
— Так ведь…
— И не волнуйтесь, Иван Иванович, все правильно. Дед знал, что делал. А зря он ничего не делал. Жаль, поздно я его понял. Мне мать говорила, будто в дедовом доме клад спрятан.
— Какой клад?
— Золотой, наверно. Я никогда кладов не находил, потому говорить могу только предположительно.
Сам, варнак, сигаретку сосет, левой рукой баки поглаживает да хитренькой такой улыбочкой балуется. А ты, соображаю, не так-то и прост. Сходил Юрка на могилку к деду,
А дом я передал горкомхозу. Не приняла его моя душа. Там теперь другие люди обитают. Про клад, само собой, никто не знает. Посмеялся надо мной Юрка. А может, не смеялся? А намекнул? Давай поищем, а? Разделим пополам: тебе кошелек, а мне денежки.
Новая квартира
Надолго приехал к нам? Мало. Поживи подольше, походи по Кыштыму. Дела никогда не переделаешь. Чем больше их делаешь, тем дружнее они родятся, что тебе грибы после дождя. Вроде бы до единого масленка на этой поляне подобрал, а дождичек полоснет, глядь-поглядь, опять вся поляна полна грибов. Так и дела. Как там Челябинск? Строится? Громадный городище стал. Я как-то с кумом ездил, прямо не узнал. Домов всяких понаставили. На другой заглядишься — картуз с головы валится: высоченный. Да еще там у вас на самом бую город поставили — ветер его со всех сторон полощет. Зато дышать легче, дыму нет. Какое имя-то ему дали? Северо-Запад? Это не название, это так, чтобы не спутать. Надо хорошее имечко ему придумать. Сколь, говоришь, там теперь народу-то обитает? Сто тыщ! Ничего себе! Вдвое больше нашего Кыштыма. А всего в Челябе-то сколько? Почти миллион! И ведь каждому квартиру дай!
У нас тоже стали помаленьку строить. Видел, как центр-то разворотили? Старое ломают, новое строят. Верно говорят — старое старится, а молодое растет. Когда у нас большие дома ставить стали, попервоначалу-то маленький конфуз случился. Давненько, правда, было, но все же было. Построил, значит, электролитный дом из кирпича, в пять этажей. Все там есть — и вода, и тепло, и, понимаешь, закуток, куда ходят по нужде. Вызывают в завком Максима Трошечкина из электролизного и говорят:
— Проверили мы, Максим, как ты живешь, и вырешили дать тебе квартиру в каменном доме со всеми удобствами. Бери ордер и вселяйся.
Взял Максим ордер и домой. Прихватил всю свою ораву и повел на смотрины. Дом против Максимовой халупы, ясное дело, дворец. Квартира на третьем этаже.
Старуха, мать Максима, посчитала ступеньки да и говорит:
— Шибко высоко от земли. Голова кругом! — чего с нее возьмешь, коль она выше сенок не поднималась. Три комнаты. Пол крашеный. Краник повернул — водичка льется, прямо из самого Сугомака. В ведрах на коромысле таскать не надо. Балкончик небольшой. Возьми стульчик, пойди на досуге, погляди. Вся кыштымская одноэтажная кривизна видна. Старуха опять же спрашивает:
— Макся, а куды корову денем?
— Продадим.
— Еще чего! А там зубы на полку?
А тут сынишка голос подал:
— Батя, а Пушка тоже продадим?
Максим уже сердиться начинает:
— А куда же его? Он же пес и притом шелудивый.
Жена тоже вопросик подкинула:
— Максимушка, все, конечно, ладно, квартира мне по нраву. Только огород-то где у нас будет?
А Максим про себя тоже думает: «А мотоциклу с коляской куда дену? А без мотоциклы в Кыштыме прямо зарез!»