Кыштымские были
Шрифт:
— Какой такой Анюте? Седина в бороду, а бес в ребро?
— Тю, старая!
И поднялся дым коромыслом! Я слово, она десять. Я по столу кулаком, она ухватом по полу. Васька с Витькой прибежали, в соседях в домино стучали. Глядят на нас и ничего понять не могут. А мы петушимся. Сыновья-то и давай хохотать. Оно со стороны-то и верно смешно на нас глядеть. Старуха и на них накинулась — чего ржете, бесстыжие, над отцом и матерью?
На другой день прикатил Семка и все матери честь по чести пересказал. Он у меня обходительный. Старуха глянула на меня свирепо и говорит:
— Олух ты царя небесного! Продавай корову, продавай корову! Нет, чтобы по-человечески
В общем сено мы опять всем колхозом подняли. Семке ЗИЛ дали. Мы это сено прямо во двор к Анюте и свезли. Она и слова вымолвить не может, слезами зашлась. А корову нам продать не удалось. Никто не купил. На мясо пустили, так что всю зиму пельменями баловались.
А по Нагорной улице я с тех пор ходить боюсь. Только показываюсь, а Анюта тут как тут и к себе тянет. Потом бежит за поллитровкой. Один разор ей. А без косорыловки вроде бы и нельзя. Мол, могу обидеться. Как будто без бутылки и благодарность веса не имеет!
Что же посоветовать Петрухе?
Ты думаешь, найдутся такие, которые не хотят своим детям счастья? Не знаю, не знаю, что-то таких не встречал. Может, ты встречал, а я нет. Всякие, понятно, люди есть, но чтоб своим детям худа желать… Вот когда не нарочно, это бывает. Запросто даже. Души в дитяти не чают, ослепляются, и готово! Не хотят, а плохо сделают. Зачем далеко ходить? Возьми Петруху Ахмина. Вон на горке живет, где бак с водой высится. Из этого бака мы огороды поливаем. Петруха обыкновенный работяга. Раньше-то на депо робил, это еще когда оттуда на Карабаш узкоколейка уходила. Ныне-то ее разобрали, а депо захирело. По узкоколейке маленькие паровозики бегали, гудочек у них писклявый такой. Потому эти паровозики куянами прозвали. Ты же слышал, как зайчишка верещит? А Гланька на том депо стрелочницей состояла. Он на паровозике, а Гланька на стрелках. Молодые были, ну и приглянулись друг другу. Он ездит гудочком попискивает, а она ему дорогу дает — стрелки переводит. Однажды загляделась, да и не туда перевела. Петруха тоже загляделся и тоже не заметил, как в тупик врезался. Паровозик с рельс-то и сошел. Смех и грех. Шум поднимать начальство не стало, вошло в их положение. А паровозик вмиг на рельсы снова поставили. Домкратом и жердями-вагами. После этого Петруха с Гланькой поженились. Да вот уже больше четверти века вместе тянут. Сына вырастили. Славный парень, техникум закончил, на радиозаводе сейчас. В армию сходил. А на заводе-то повстречал девчушку, знаю я ее. Росточком она, правда, не шибко удалась, зато коса толстая — загляденье. Глазищи голубые, прямо как лывы после дождя. Приветливая такая, издалека увидит и уже кланяется. Губа не дура у этого Сашки, ладную деваху подсмотрел себе. Она, оказывается, сирота, в детдоме воспитывалась. В общежитии жила. И понимаешь, Гланьке пришлась не по нраву.
— Ты, — говорят, — сынок, домой ее больше не води. Не желаю!
Парень было наперекор, а Петруха кулаком по столу припечатал:
— Матери не перечь! Она тебе добра желает!
Увидел я Сашку, квелый-квелый ходит, чуть ли не ревет от обиды.
— Не ведаю, — говорит, — дядь Вань, что и делать. Ольку люблю, да отца с матерью ослушаться боюсь. Все же мать и отец!
И не мое это дело, но пошел я к Ахминым:
— Здравствуйте, дорогой хозяин и дорогая хозяюшка!
— А, Иван Иваныч! — обрадовался Петруха. — Проходи, проходи. Завсегда желанным гостем у нас! Глань, налей-ка по стопашечке.
Выпили мы с ним, покалякали о том да о сем, и чего, думаю, мне дипломатию разводить? Все и высказал. Мол, зачем вы собственному сыну счастье губите? Любит он девку, и она славная попалась. Радоваться надо. Петруха сразу брови нахмурил, ус теребит, но молчит. А Гланька будто с цепи сорвалась и давай кричать:
— Ах ты, такой-сякой! Это ты за тем к нам приперся? Это ты за детдомовку аблокатом выступаешь? Кто она такая? Где ее отец-мать? От какой она родовой повелась? Должна я знать?
— А зачем? Девка она хорошая, а что отца-матери нет, пожалеть надобно. Вот и будьте ей отцом-матерью.
— Ха-ха! Ты кто ей? Старого забора двоюродный плетень? Чего ты не в свое дело рыло суешь?
— Глань, а Глань, зачем же ты так? — это Петруха голос подал. — Не надо так-то. Все же сосед. Ты уж, Иваныч, извини. Нервенная она у меня стала.
— Не позволю Сашке жениться на приютской. Этого еще не хватало!
Покачал я головой и уже пожалел, что стопку-то у них выпил. Поперек горла встала она у меня. И откуда что взялось? Люди-то ведь простые, всю жизнь в рабочем сословии проходили, на пенсию вот собрались, а такую, прости господи, ахинею несут!
Сашка поджидал меня:
— Ну как, дядь Вань?
Я только рукой махнул, и он все понял. Да жалобно так говорит:
— Как же мне быть-то теперь, дядь Вань?
— Трудная, — говорю, — задачка. Не прошибись, парень. Одно могу посоветовать — поступай, как велит сердце.
Сашка так и поступил: женился на Ольге. Сняли частную квартиру и стали жить да поживать. Мать молодых и на порог не пустила. Да еще затаилась против меня. Встретится — глазами поедом есть. Дозволь — всю мою физиономию расцарапает. Встретились как-то на улице, видно, ей невмоготу молчать-то и давай мне выговаривать:
— Бегунчик несчастный! Семенишь, семенишь, а где остановишься — и сам аллах не ведает. Чего это ты моему сыну мозги-то затуманил? Чего это ты его с пути истинного сбил? За своим углядеть не мог, так и моего туда же!
И чего только не наплела. Соседи из окон повысовывались, посмеиваются над Гланькой, а она пуще того распаляется. Что ж худого случилось? Сашка женился по любви, жена работящая досталась, сынка подарила. Чего же еще надо? Радоваться бы, а она злостью исходит: не по ее получилось. Плюнул я и ушел от греха подальше. Говорят, у нее другие виды-то были. Вот этого я точно не знаю, слышал только краем уха.
Меня-то она уколола в точку, но давненько это было. А помнит, чертова баба! Семка-то мой по моей дороге пошел — тоже медь плавит. В почете у заводского народа. Приглянулась ему Ленка Дайбова, нынешняя-то жена. А мы толком ничего не знали. Пришел черед, и Семка, гляжу, что-то мнется. Сказать ему что-то надо и боится. Никак себя не переломит.
— Валяй, — говорю, — не бойсь.
— Ты, батя, у меня не консерватор (видал, словечко-то какое припечатал!), поймешь меня сразу и маманю подготовишь. У Ленки скоро дитенок будет.
— Как это дитенок? До свадьбы?
— Так уж случилось, батя.
— Возьму-ка я вожжи и отлуплю тебя знатно!
— Лупи, но маманю подготовь. Жить завтра придем.
Вот так, брат. Я вокруг старухи круги делаю, угодить хочу. Как начать? Она же, знаешь, какая у меня? Психованная. Чуть что — за ухват или скалку хватается. Видит, как я маюсь, и говорит:
— Чего ты вокруг меня, как кот вокруг горячей каши, круги мечешь? Я думала, что ты герой, а тут простое дело высказать боишься.