Кыся
Шрифт:
Так что все эти теории про «брачный период» и про «март месяц» ни хрена не стоят! У меня «март» – с января по декабрь включительно. Мне лично всегда хочется. Я, как говорит мой Шура, «завсегда об этом думаю». Он, кстати, тоже…
Ну и конечно, время от времени то одна, то другая Кошка с уже отвисшим брюхом вдруг начинает с неуклюжим кокетством валиться на спину и так печально-выразительно поглядывать на меня. Но я беременных принципиально не трогаю. Не дай бог, еще повредишь им там чего-нибудь…
Так что сколько Котят посеяно мною
И к большинству Кошек, которых я употреблял когда-то, честно говоря, у меня отношения никакого – спасибо и привет! Но, когда на нашем пустыре я вдруг вижу какого-нибудь скачущего Котенка-несмышленыша, я почти бессознательно тянусь заглянуть ему в мордочку – а вдруг это мой? А вдруг он произошел от меня?! Вот ведь чудо-то какое!
В такие моменты мне всегда хочется накормить его, защитить от Собак, от Котов-идиотов, от больших и злобных Крыс, от всего на свете…
Одного такого бесприютного я даже как-то привел к нам домой. На что Шура Плоткин торжественно сказал:
– Ах, Мартын, дорогой мой друг! Хоть ты и половой бандит и сексуальный маньяк, хоть ты и разбойник и ебарь без зазрения совести, но сердце у тебя мягкое, интеллигентное, я бы сказал… Существо, ощущающее комплекс вины за содеянное, уже благородное существо!
И подарил этого замухрышку одной своей московской знакомой. Как-то он там теперь в Москве поживает? Вырос небось засранец…
Вот почему я показал Бродяге на забившегося в угол клетки насмерть перепуганного Котенка и решительно заявил:
– Но этого пацана мы все-таки вытащим! Сколько у нас времени?
– До сигнала или до приезда? – деловито спросил Бродяга.
– До сигнала.
– Около пяти минут.
– Порядок. Подгони пацана поближе к дверце клетки, а я пока дотрахаю эту рыжую падлу! Не пропадать же добру…
Я прыгнул сзади на верещавшую рыжую Кошку, жестко прихватил ее зубами за загривок, примял к полу клетки задними лапами, и на глазах полутора десятков уже обреченных Котов и Кошек и нескольких Собачек, я стал драть ее как сидорову козу!
Нежности, обычно сопровождающей этот акт, не было и в помине. Ненависть к этой «подсадной утке», к этой предательнице вдруг сублимировалась в такое жестокое и могучее желание, что я готов был проткнуть ее насквозь и разорвать на куски. Я знал, что причиняю ей сильную боль своими зубами и когтями задних лап, но это знание еще больше усиливало мое наслаждение – и на миг у меня в мозгу промелькнуло, что подобного со мной никогда не бывало! Уж не сбрендил ли я на секспочве?!
Теперь рыжая не орала, а только хрипела, прижатая к полу. На долю секунды я вдруг увидел ухмыляющегося Бродягу, потрясенную Старуху-Кошку, насмерть перепуганного Котенка, с отвалившейся от удивления челюстью и…
…в момент пика моих трудов, в пароксизме страсти, я еще сильней сжал зубы у нее на затылке и
Когда же я кончил и, как ни в чем не бывало, слез с нее – она так и не смогла встать на лапы. Со всклокоченной шерстью, с безумными глазами, негромко постанывая, она, словно раздавленная, поползла на брюхе в угол клетки. На мгновение сердце мое кувыркнулось от жалости, но я тут же вспомнил про пятнадцать замученных Котов, погибших из-за нее в лаборатории института, и моя слабость уступила место гадливому презрению. Я должен был быть у нее шестнадцатым…
Неожиданно мы почувствовали, что наш автомобиль стал притормаживать.
Я тут же подскочил к дверце клетки и вопросительно посмотрел на Бродягу. Неужели мы уже подъехали к институту, к этому Кошачьему лобному месту?! Неужто Бродягу так подвела знаменитая наша интуиция? А может быть, от постоянного многолетнего недоедания он утратил ощущение Времени, Предвидения, и все те качества, которые ставят нас в недосягаемое интеллектуальное превосходство над всеми остальными живыми существами?!
Бродяга и сам недоумевал.
Автомобиль еще катился по инерции, когда раздался негромкий, исполненный злобой, голос Пилипенко:
– Вот ссссука!.. Чего этому-то козлу от нас надо?!
– Чего, чего!.. А то ты не знаешь – «чего»? – ответил Васька.
Но тут наш «москвич» окончательно остановился и кто-то сипло проговорил:
– Здравия желаю, граждане. Па-апрашу документики!
Я почувствовал новый букет запахов, ворвавшийся в наш тюремный мир: и запах устоявшегося, многодневного водочного перегара; и кислые запахи маленьких, но сильных аккумуляторов для переносных радиостанций; ни с чем не сравнимый запах оружия; пропотевшей кожаной амуниции; и слабенький запашок мятной жевательной резинки, наивно призванной заглушить все остальные запахи.
Нет, это не институт, слава богу!.. Это милиционер. Или бандит. Что, впрочем, с моей точки зрения, одно и то же – человек с оружием. У меня сразу отлегло от сердца – значит, время еще есть.
– Здравия желаем, товарищ начальник! Научно-исследовательский институт физиологии приветствует нашу доблестную милицию, – одновременно пропели Васька и Пилипенко такими сладкими, липкими голосами, как если бы вдруг заговорило растаявшее мороженое.
Я как-то жрал такое. Гадость – чудовищная, оторваться – невозможно! Та-ак… Значит, это все-таки милиционер. Тоже неплохо…
– Документы попрошу, – повторил милиционер.
– Пожалуйста… – голос Пилипенко совсем упал. – Какие проблемы-то?
– Счас посмотрим, – сказал милиционер. – Не будет проблем – создадим. Все в наших руках. Тэ-эк-с… Пилипенко Иван Афанасьевич?.. Вот и ладушки, Иван Афанасьевич, пришлите двадцатничек от греха подальше, и поезжайте с богом.
– Какой «двадцатничек»?.. – растерялся Пилипенко.
– Зелененький, – пояснил милиционер.
– За что-о-о?.. – простонал Пилипенко.