Л. Н. Толстой в последний год его жизни

Булгаков Валентин

18 февраля.

Сегодня день «святого Льва, папы Римского», и Лев Николаевич — именинник. Но, конечно, в доме человека, отлученного от церкви, было бы странно ждать, чтобы этот день выделяли из других. Впрочем, за обедом был сладкий пирог — «именинный», по словам Софьи Андреевны. Это, вероятно, остаток прежних традиций, еще памятных семейным.

Первыми словами Льва Николаевича, когда он вышел к обеду, был вопрос к Михаилу Сухотину:

— Ну, как дела Чичикова, подвигаются?

И опять заговорил о Гоголе, которого читал молодой Сухотин.

Вспомнил и рассказал еще Лев Николаевич об одном «ругательном»

письме, полученном им сегодня. Письмо это я тоже читал. Автор его ругает Толстого на шести страницах и, наконец, в приписке к письму заявляет:

«И все-таки вы старик хороший».

Одним словом, что-то вроде собакевичевского выражения о прокуроре, но только в обратном смысле.

Льва Николаевича интересовал вопрос, отчего, собственно, охватило автора этого письма такое злостное к нему отношение (письмо его, оказывается, было далеко не первым).

Татьяна Львовна напомнила Льву Николаевичу, что этот корреспондент, бывавший раньше у них, поэт.

— А! Теперь я понимаю, — воскликнул Лев Николаевич. — Оправдывается латинское изречение: irrita- bilis gens poetarum [69] .

После обеда Лев Николаевич читал вслух остроумную пародию Измайлова на творения Леонида Андреева.

Вечером, подписывая повестки на заказные письма, он сокрушенно покачал головой:

— Сколько повесток, и такие пустые письма!

69

гневлива порода поэтов (лат).

Между прочим, теперь на моей обязанности лежит еще раздача денег и книжек прохожим и нищим.

19 февраля.

Утром у Льва Николаевича было трое посетителей: молодой человек, который хотя и пытался, но никак не мог объяснить, зачем он пришел, «газетный работник», просивший денег на проезд в Петербург, и административно высланный учитель — тоже за материальной помощью.

Позже приехал старый знакомый Толстых, князь Д. Д. Оболенский, разговорчивый, добродушный старик. Лев Николаевич называет его Иовом, ввиду того что Оболенский перенес ряд сокрушительных ударов судьбы: потерю большого состояния, преждевременную и часто трагическую смерть нескольких детей и т. д. Теперь Оболенский занимается и журналистикой и, между прочим, свои посещения Ясной Поляны описывает в «Русском слове». Это дает ему некоторый заработок.

Разговаривали о судебных делах, которыми интересовался Лев Николаевич, о присяжном поверенном Б. О. Гольденблате из Тулы, который вел эти дела. Оболенский читал вслух речь кадета Караулова в думе против сметы синода. Речь, сильная и искренняя, всем и Льву Николаевичу понравилась ^[70] .

Сегодня один корреспондент писал Льву Николаевичу: «Еще прошу выслать мне две книги: химию экспериментальную и органическую» ^[71] .

70

В Государственной думе при обсуждении сметы Синода возникла дискуссия о положении церкви в России. Депутат В. А. Караулов, известный своими реакционными взглядами, выступая против подчинения церкви правительству и с требованиями ее независимости и свободы, на самом деле ратовал, по словам В. И. Ленина, за «оглупление народа религиозным

дурманом посредством более тонких средств церковного обмана» (Л е-н и н В. И. «Классы и партии в их отношении к религии и церкви». — Полн. собр. соч. т. 117, с. 435).

71

Этим «корреспондентом» был крестьянин Е. М. Рудоме-тов. Ответ Булгакова — см. «Список писем…», т. 81, № 137.

В другом письме читаем следующее: «Открываю вам свою тайну, которую я хранила чуть не три года: я хочу, ужасно хочу учиться на писательницу».

20 февраля.

Утром Лев Николаевич жаловался мне, что ему плохо работается над предисловием к статье Буланже о буддизме.

— У меня теперь такая интересная работа над книжками из «На каждый день», а это предисловие отвлекает меня и ужасно мешает мне.

Надо сказать, что Лев Николаевич переделывал его уже раз шесть — семь.

— Я, старый хрен, — говорил он за обедом, — уж таков, что если не хочется писать, нет расположения, то напишу хуже, чем волостной писарь.

— Значит, нужно вдохновение, нужно, чтобы посетила муза? — спросил М. С. Сухотин.

— Да, нужно, чтобы была такая потребность писать, чтобы от нее нельзя было отделаться, как от кашля…

С утренней прогулки Лев Николаевич вернулся вместе с норвежским журналистом, бывшим русским подданным, Левиным ^[72] .

72

М. Левин, корреспондент норвежской газеты «Morgen-bladet», провел в Ясной Поляне целый день

— Вот друг Бьёрнсона! — представил он его.

И тут же с оживлением рассказал о маленьком эпизоде, случившемся с ним на прогулке. Он захотел что-то записать, развернул свою складную трость-стул и уселся. В это время подрались около него собаки и одну чуть не загрызли. Он прикрикнул на них, собаки разбежались, а вырученный им черный кобель Жулик из благодарности бросился к нему и вскочил на него обеими лапами, — и не успел Лев Николаевич опомниться, как — «чебурах вверх ногами, прямо в снег!»

Поговорив с Левиным, Лев Николаевич оставил его до вечера, а сам, как всегда, отправился работать.

Зачем-то зашел он в нашу «канцелярию». А я как раз перед этим разговаривал с С. М. Белиньким, ремингтонистом, присланным в Телятинки Чертковым для услуг Льву Николаевичу и посещающим ежедневно Ясную Поляну, о том, что как будто Лев Николаевич с некоторого времени стал писать гораздо разборчивее, чем раньше. Когда вошел Толстой, Белинький стал просить его не стараться писать разборчивее.

— А разве вы заметили, что я разборчивее пишу? Как же, это нехорошо, что я все пишу неразборчиво! Все забываю: начну хорошо писать, а потом незаметно опять плохо…

— Это все ваша экономия на бумагу, Лев Николаевич, — заметил стоявший тут же М. С. Сухотин, — все вот так, так уписать, чтобы места меньше заняло!..

— Ну вот, теперь надо только экономию бросить, — засмеялся Лев Николаевич, — и будет все хорошо.

Это верно, что Лев Николаевич, с его бережным отношением к произведениям человеческого труда, старается очень экономно тратить бумагу и использовать всякий клочок ее. Он, например, отрывает чистые, не записанные половинки от получаемых им писем и на них иногда пишет свои ответы или употребляет их для черновиков. Если не ошибаюсь, эта же черта — экономия на бумагу — свойственна была Дарвину.