Л. Н. Толстой в последний год его жизни

Булгаков Валентин

Кроме норвежца, под вечер приезжал тульский адвокат Гольденблат с двумя детьми и беседовал со Львом Николаевичем о судебных делах, которые интересовали последнего, и о проектируемом посещении Львом Николаевичем одного из заключенных в тюрьме. После обеда Гольденблат уехал.

Вечером между Львом Николаевичем и норвежским журналистом шла долгая и интересная беседа.

— У вас в Норвегии прямо рай! — говорил Лев Николаевич. — Право, я поеду к вам. И знаете, хорошо, что у вас климат плохой, который мешает разным дармоедам наезжать к вам. Ведь у вас мало туристов, да? Вот только бы эти дармоеды к вам не ездили.

Левин распространился о высоте норвежских законов, о том, что в Норвегии нет нищенства, которое запрещается законами.

— Ну, это меня уж не так прельщает, — сказал Лев Николаевич. —

У вас, как вы говорили мне, совсем не наблюдается в народе религиозного движения, — все держится на законах, — значит, на городовом, как последней инстанции насилия. А от городового, я думаю, не может быть ничего хорошего. Нет, не поеду в Норвегию!

Левин согласился, что все держится на городовом, последней инстанции насилия, но стал отстаивать норвежских городовых, как вежливый и прекрасный народ.

— Посмотрите, в каких отношениях наши городовые с детьми! Дети не только не боятся городовых, но очень любят их. Если, например, городовой встретит заблудившегося ребенка, он купит ему конфет, развлечет его. Я сам видел, как городовой вел одного мальчугана в участок, а тот прыгал за ним на одной ноге.

— Нет, поеду к вам! — проговорил опять Лев Николаевич.

— А вот я скажу кое-что, после чего едва ли вы, Лев Николаевич, опять захотите поехать, — вмешался М. С. Сухотин. — Если, например, бежит вор, — обратился он к Левину, — то станет городовой его преследовать и поволочет его в участок?

— Станет, поволочет, — отвечал несколько смущенный, растерявшийся норвежец.

— Ну, что, поедете вы теперь в Норвегию? — опять обратился Сухотин ко Льву Николаевичу.

— Нет, нет, не поеду!.. Вот вы хвастаетесь все, а в Шанхае, где населения, пожалуй, будет больше, чем у вас во всей стране, китайская половина города живет прекрасно без всяких городовых, — говорил Левину Лев Николаевич.

В одиннадцать часов гость уехал очень довольный всеми и благодарный. Лев Николаевич еще остался в столовой и разговаривал с Михаилом Сергеевичем об ужасной катастрофе на Ходынке во время коронации в 1896 году.

— Я хотел писать на эту тему, она мне очень интересна ^[73] . Психология этого события такая сложная. Обезумевшая толпа, дети, спасающиеся по головам и по плечам; купец Морозов, выкрикивающий, что он заплатит восемнадцать тысяч за его спасение. И почему именно восемнадцать тысяч? А главное, эта смена: сначала у всех веселое, праздничное настроение, а потом — эта трагедия, эти раздавленные тела… Ужасно!

Все примолкли.

Лев Николаевич сидел на стуле у одной из стен, запрокинув голову и задумавшись.

73

18 мая 1896 года в день коронации Николая II в Москве на Ходынском поле произошла катастрофа с многочисленными человеческими жертвами. Толстой записал в дневнике: «Страшное событие в Москве — погибель 3 ООО. Я как-то не могу, как должно отозваться» (т. 53, с. 96). После ознакомления со статьей В. Ф. Краснова, некоторыми новыми газетными публикациями на эту тему Толстой 25 февраля написал рассказ «Ходынка». Он остался незаконченным и при жизни писателя не был напечатан

— Удивительно, — сказал он через некоторое время, уже вставая, чтобы идти спать, — крестьяне стали как будто точно невежливы со мной. Сегодня, например, три мужика не поклонились мне, я сам поклонился. А раньше всегда кланялись. А вы знаете, Михаил Сергеевич, — уже прощаясь, говорил он, — как говорят, когда тот, с кем поздороваются, не снимает шапки? Нет? Ему говорят: «Не снимай, не снимай шапку, а то вши расползутся!» Это — чтобы отомстить, — засмеялся Лев Николаевич и пошел к себе.

Он уже очень, видимо, устал. Всякие гости все-таки очень утомляют его.

21 февраля.

Утром приезжали ко Льву Николаевичу старик старовер и молодой человек — крестьянин, по личному делу. В семь часов вечера, со скорым поездом, приехали муж и жена Молоствовы: он — предводитель дворянства Тетюшского уезда Казанской губернии, она— исследовательница

русского сектантского движения. Из них каждый говорил со Львом Николаевичем о своих интересах. Особенно долго говорили о законе 9 ноября ^[74] (Лев Николаевич, конечно, является его противником, Молоствов же высказывался как сторонник его), затем говорили опять все о той же Ходынке. Эта последняя тема оказалась особенно благодарной ввиду того, что Молоствова была одной из очевидиц события, находясь близ царского павильона вместе с своим дядей, генералом Бером, заведовавшим всем празднеством.

74

Речь идет об указе от 9 ноября 1906 года, изданном председателем Совета министров П. А. Столыпиным, по которому крестьянам предоставлялось право свободного выхода из сельской общины, переселения на хутора. К этому закону, преследовавшему цель формирования в деревне кулачества как опоры самодержавия, Толстой отнесся резко отрицательно. См. очерк «Сон» — т. 38

К чаю Лев Николаевич вышел мрачный и, не помню почему, сказал, что на свете жить тяжело.

— Тебе— почему тяжело? — спросила Софья Андреевна. — Все тебя любят.

— Еще как тяжело-то! — возразил Лев Николаевич. — Отчего же мне не тяжело-то может быть? Оттого, что кушанья-то хорошие, что ли?

— Да нет, я говорю, что тебя все любят.

— Я думаю, — снова возразил Лев Николаевич, — что всякий думает: проклятый старикашка, говорит одно, а делает другое и живет иначе: пора тебе подохнуть, будет фарисействовать-то! И это совершенно справедливо. Я часто такие письма получаю, и это— мои друзья, кто мне так пишет. Они правы. Я вот каждый день выхожу на улицу: стоят пять оборванных нищих, а я сажусь верхом на лошадь и еду, и за мной кучер!..

Молоствов (очень простой и добрый человек) принялся утешать Льва Николаевича, но перестал, видимо чувствуя, что тут дело не в утешениях.

Вечером, читая одно из написанных мною писем, с более или менее резкими, прямыми выражениями о правительстве, о церковном суеверии и т. п., Лев Николаевич проговорил:

— Ой — ой — ой! Вам за это плохо может быть. Как вы не боитесь? И матери может быть неприятно.

Я указал, что письмо закрытое.

Лев Николаевич закончил сегодня составлять общий план всех тридцати книжек из «На каждый день» [75] . Я подготовил для Льва Николаевича книжку «Соблазн тщеславия». Послал много писем и, между прочим, пять денежных пакетов на сумму шестьдесят рублей. Деньги эти посылаются Львом Николаевичем в тюрьмы его единомышленникам. Лев Николаевич посылает им рублей по пяти в месяц. Теперь посылалось за два месяца шести лицам. Помогает Лев Николаевич и родственникам некоторых из них. Происхождение этих денег таково: они составляют гонорар Льва Николаевича за представление его пьес «Власть тьмы» и «Плоды просвещения» в императорских театрах. Первоначально Лев Николаевич хотел отказаться от этого гонорара, но его предупредили, что в таком случае деньги будут употреблены на усиление и развитие казенного балета. Тогда Толстой решил не отказываться от этих «театральных» денег. Сумма гонорара достигает двух — трех тысяч рублей в год, и все эти деньги идут на помощь лицам, сидящим в тюрьмах, крестьянам — погорельцам и другим нуждающимся.

75

Составивших книгу «Путь жизни».

22 февраля.

Утром Лев Николаевич опять показывал браминское доказательство Пифагоровой теоремы Белинькому и Молоствову. За обедом говорили о подвигах собаки — сыщика Трефа, о которых трубят московские газеты, о громком деле Тарновской, почему-то о страховых обществах. Лев Николаевич больше, как и обыкновенно во время таких разговоров, молчал. И, только узнав, что страхование жизни возможно лишь до известного возраста, заметил:

— Наш брат, значит, совсем никуда не годится!