Л. Н. Толстой в последний год его жизни
Шрифт:
Лев Николаевич скоро ушел к себе в кабинет.
— Грешный человек, я ушел, — сказал он, — потому что при Софье Андреевне нет никакой возможности вести разговор, серьезный разговор…
Вечером С. Д. Николаев рассказывал о кавказских друзьях и последователях Льва Николаевича, описывая один за другим их хуторки по Черноморскому побережью и в других областях [245] .
Потом H. Н. Ге долго и очень интересно рассказывал о Швейцарии, в которой он прожил десять лет. Лев Николаевич задавал ему один за другим вопросы: о го — сударственном устройстве, владении землей, законодательстве, войске, уголовных законах, тюрьмах, нищих, безработных, цензуре, главное — религиозном движении и пр.
245
На
Свободолюбивая страна покорила его сердце. Он находил, что Швейцария — государство, наиболее приближающееся к анархическому обществу и с наименьшим употреблением насилия, и вполне соглашался с мыслью Ге, что из нее, как из эмбриона, должны развиться подобные же общества, сначала в соседних странах (как Эльзас), а потом по всей Европе. Между прочим, умилило Льва Николаевича то, что когда в швейцарской тюрьме не содержится ни одного человека, то над тюрьмой выкидывается флаг, который, как говорил Ге, не снимается иногда подолгу. Понравились также ему рассказы о честности жителей. Когда кто-то сказал, что там нельзя ожидать отказов от воинской повинности, потому что таких отказов там не допустят, Лев Николаевич заметил:
— Да им хоть есть что защищать насилием: это их порядок, которым они пользуются. А кому же нужно защищать наш беспорядок?
Читали вслух последнее письмо А. М. Хирьякова [246] из тюрьмы с описанием его тяжелого душевного состояния Лев Николаевич говорил то, что он ответил Хирьякову: что ему гораздо понятнее дикарь, убивающий и поедающий своего врага, чем правительство, которое запирает людей в одиночное заключение и наряду с этим вводит в тюрьмах электрическое освещение, телефон, асфальтовые полы и пр., — все произведения разумной человеческой деятельности на собирается строить в Овсянникове дом как будто исключительно для нее.
246
то письмо А. М. Хирьякова с описанием жизни заключенных, сидевших с ним в одной тюрьме, произвело на Толстого большое впечатление. «Да, это очень сильно, — заметил он. — Гораздо сильнее, чем какой-нибудь рассказ Андреева «О семи повешенных». Здесь действительно пережитое, и оттого это так сильно действует. А там чувствуется, что это придумано» (Г о л ь-денвейзер А. Б. Вблизи Толстого. — М., 1923, с. 255). (Ответное письмо Толстого — т. 82, № 134.)
Лев Николаевич пошутил над своим любимым другом, старушкой Шмидт:
— Доставить бы ей удовольствие, — смеялся он, — дать ей раз — два по щекам: ведь для них лучше этого ничего быть не может.
По поводу моих слов, что иногда с уяснением какой-нибудь мысли человек как бы делает скачок вперед, продвигается в своей духовной работе, Лев Николаевич сказал:
— Это даже и со мной бывает, когда знаешь какую-нибудь мысль, но она не вполне завладевает тобой, и вдруг завладеет. Помогай вам бог подвигаться вперед в вашей духовной работе. Самоуглубление не скучная вещь, потому что оно плодотворно. Помните, Хирьяков в первом письме иронически отзывался о самоуглублении? Он понимал его как углубление в свое плотское «я». Такое углубление бесплодно. Если я буду думать, что я заперт, что у меня кашель или живот болит, то живот все-таки не перестанет болеть. Тут именно нужно, как говорит Шопенгауэр, помнить, кто тот другой внутри тебя, с кем ты остаешься наедине. Если, например, решишь, что нельзя ненавидеть Столыпина, который тебя запер, потому что Столыпин — человек, заблудший человек, которого надо жалеть, то как это углубление в себя должно быть плодотворно по своим последствиям!.. И сколько такой внутренней работы над собою предстоит каждому человеку! Мне восемьдесят два года, но и мне предстоит много работы над собой. Мое положение представляется мне иногда как положение землекопа перед огромной кучей, массой еще не тронутой земли. Эта земля — необходимая внутренняя работа. И когда я делаю эту работу, то получаю большое удовольствие.
— Завтра Лев Николаевич, Александра Львовна, Софья Андреевна, Татьяна Львовна и Душан Петрович уезжают в Кочеты на неопределенное время — от одной недели до трех и более. Я неожиданно заболел-ревматической лихорадкой (простудившись вечером в поле, где мне вздумалось полежать на сыром жнивье) и остаюсь в Телятинках.
В.
Вечером посетил меня Душан, который привез из Ясной поклон «от всех»: Льва Николаевича, Софьи Андреевны, Татьяны Львовны, Александры Львовны и В. М. Феокритовой.
По письменному поручению Александры Львовны из Кочетов, был в Ясной, собрал и отправил по присланному ею списку книги. Лев Николаевич прислал одно письмо для ответа [247] . Кажется, он останется в Кочетах на довольно долгое время.
247
Речь идет о письме Г. И. Почепни («Список писем…», № 255).
В своем письме Александра Львовна пишет: «У нас опять не очень хорошо. Софья Андреевна сильно возбуждена, но тут ее держат рамки чужой жизни, чужих привычек».
Опять письмо от Александры Львовны:
«Нам, насколько это возможно, хорошо. Все-таки здесь легче, много легче, чем в Ясной».
При письме — снова список книг, которые нужно по приложенным адресам выслать, и, кроме того, три письма для ответа от Льва Николаевича. Его надписи на письмах: 1) «Не читай этого письма, я отвечу, пошли В. Ф.» (надпись по адресу Александры Львовны, письмо о половом пороке), 2) «Напиши, что не совсем здоров и переслать письмо Булгакову» (тоже по адресу Александры Львовны [248] , 3) «Б. о., В. Ф.?» (то есть: «Без ответа, Валентин Федорович?»).
248
Письмо А. Пилецкого («Список писем…», № 261).
Новый список книг и адресов от Александры Львовны. Письмо ее от вчерашнего дня — дня рождения Льва Николаевича: ему исполнилось 82 года. «Отец, слава богу, здоров и бодр. Гостей никого нет», — пишет Александра Львовна.
Сентябрь
Приезжал ко Льву Николаевичу и, не застав его, прожил здесь два дня А. И. Кудрин, отказывавшийся по религиозным убеждениям от воинской повинности и только что выпущенный из арестантских рот, где просидел четыре года. С ним жена. Оба — прекрасные люди. Со слов Кудрина я подробно записал историю его отказа, особенно интересную по своим подробностям, и посылаю ее Льву Николаевичу в Кочеты [249] .
249
См. запись 22 сентября. Эту «историю» Булгаков озаглавил: «Что Андрей Иванович Кудрин рассказал Толстому».
Был в Ясной Поляне, чтобы собрать и послать по присланным мне из Кочетов адресам книги. Живет там теперь только Варвара Михайловна Феокритова. Долго мы разговаривали с ней о трагедии яснополянского дома. Слушал ее дневник за последнее время. Он имеет свои специфические недостатки (как женский дневник), но несомненно, что впоследствии это будет один из самых ценных документов для воссоздания обстановки, в которой жил Толстой [250] .
250
Дневник В. М. Феокритовой за 1910 год отличается крайней предвзятостью и недоброжелательностью в отношении С. А. Толстой: жизнь Толстого и его близких представлена односторонне и искаженно.
Остался ночевать в Ясной. Как в ней сиротливо без Льва Николаевича!
Пустой зал. Белеют бюсты. В одном углу — новый, Софьи Андреевны, работы Льва Львовича. Софья Андреевна в двенадцать часов ночи должна приехать, и ее ждут: в зале зажгли огни и приготовили чай. С робостью вошел в кабинет Льва Николаевича, чтобы взять понадобившийся для работы клей. Обычный, пряный несколько запах; обстановка, в которой каждая деталь — кресло, картина — знакома. Везде мне чудится фигура Льва Николаевича. Особенно теперь, вечером.