Л. Н. Толстой в последний год его жизни
Шрифт:
Через минуту Софья Андреевна пришла опять и сказала, что она не сожгла портрет Черткова, а «приготовила его к сожжению». А еще через небольшой промежуток времени она явилась, неся в пригоршне мелкие клочки изорванного ею ненавистного ей портрета.
Далее события развертывались с чрезвычайной быстротой и неожиданностью.
С Марией Александровной мы вдруг услыхали выстрел из комнаты Софьи Андреевны, правда, довольно жидкий по звуку [276] . Мария Александровна поспешила в комнату Софьи Андреевны. Та объяснила перепуганной старушке, что стреляла (в кого —
276
Софья Андреевна стреляла из «пугача».
Приехал Лев Николаевич. Мы обо всем рассказали ему. Уже когда он ложился в своей комнате отдыхать, из спальни Софьи Андреевны послышался другой выстрел. Душан, бинтовавший Льву Николаевичу ногу, рассказывал, что Лев Николаевич выстрел слышал, но не пошел на него. Мария Александровна была в комнате Софьи Андреевны: оказывается, Софья Андреевна опять «пробовала» — стреляла в шкаф.
Удивительно удобное место избрала она для этих баталий — дом старика Л. Н. Толстого!
По окончании сеанса обучения стрельбе Софья Андреевна, видя, что ее не идут умолять успокоиться, отправилась в парк. Уже надвигался вечер, темнело и было прохладно.
Прошло с полчаса. Отправился пригласить Софью Андреевну в дом сначала Душан. Он застал ее расхаживающей по четырехугольнику старых липовых аллей близ дома, без теплой одежды и с непокрытой головой.
Миссия Душана не имела успеха: Софья Андреевна не оделась и не хотела вернуться домой.
Мария Александровна уговорила пойти меня. Я сделал это скрепя сердце, потому что мне не хотелось принимать никакого участия в том, что мне казалось комедией, разыгрывавшейся Софьей Андреевной. Я не знал даже, что говорить ей.
Вернулась в дом Софья Андреевна только после того, как явилась за ней согнутая, слабенькая и больная старушка Шмидт, опираясь на свою палку. Ее-то уж совсем должно было быть совестно студить на холоде. Обед и вечерний чай прошли спокойно.
После того как все уже разошлись, я поздно засиделся один в «ремингтонной», за работой.
Думал, между прочим: Мария Александровна с нарочным послала записку Александре Львовне о выстрелах и о прочем, происходящем в доме, с просьбой не оставаться ночевать в Таптыкове и немедленно возвращаться домой, — послала потому, что об этом просила Александра Львовна, уезжая: она боялась, что в ее отсутствие у Софьи Андреевны развяжутся руки. Но вот уже двенадцатый час, Александра Львовна не едет и, по — видимому, не приедет. Да это, пожалуй, и хорошо. С одной стороны, ее жалко: изнервничалась, сидя безвыездно в Ясной и разделяя общество Софьи Андреевны; это хорошо, что теперь она хоть один день отдохнет в Таптыкове. С другой стороны, в доме все уже успокоилось, и самая надобность в приезде Александры Львовны миновала… И я спокойно кончал свои дела, совсем перестав думать и об Александре Львовне и о Софье Андреевне.
К несчастью, записка М. А. Шмидт сыграла свою роль, и уже поздно ночью девицы возвратились. Они влетели с шумом в «ремингтонную» на свет моей лампы. Вслед за ними тотчас явилась и Софья Андреевна, ложившаяся спать всегда очень поздно.
Тут произошла ужасная сцена. Испуганная и раздосадованная
Мария Александровна, расположившаяся уже на ночлег в соседней комнате, библиотеке, на своей постели за шкафами, совсем, бедная, растерялась и, плача, молила Софью Андреевну о прощении.
Александра Львовна — не могу забыть ее — влетела в комнату в шапочке, сдвинутой на затылок, с расставленными в виде полукруга руками, точно она собиралась вступить с кем-то в единоборство. Невольно вспомнилось мне, как характеризовала ее однажды Софья Андреевна: «Разве это светская барышня? Это — ямщик!» Потом, пока Софья Андреевна ругалась всячески, упрекая молодых женщин за то, что они нарушили тишину в доме, Александра Львовна с невозмутимым видом, неподвижно, сжав губы в длинную, полунасмешливую, полупрезрительную, холодную улыбку, молча сидела на диване за письменным столом.
Варвара Михайловна ужасно разнервничалась: нотки долго до сих пор сдерживаемой и невысказанной обиды, давно накипевшей на сердце, горечи, униженного человеческого достоинства слышались в ее голосе…
Я сидел в кресле, по другую сторону письменного стола, напротив Александры Львовны, и молча слушал все и наблюдал. И думал, что вот из своей спальни, которая рядом, слушает все, лежа в постели, может быть разбуженный криками от сна, которым он успел уже забыться, великий Толстой. Около него — эти бабьи сцены. Мало того, что около него: из-за него. Какая нелепость!..
Во время перебранки у Софьи Андреевны сорвалось с губ, что она «выгонит из дому» Александру Львовну, а Варваре Михайловне она прямо заявила, чтоб та уезжала завтра же. В результате Александра Львовна и Варвара Михайловна решили обе уехать завтра же на житье в Телятинки, в домик Александры Львовны.
— К отцу я все равно буду приезжать ежедневно утром, — говорила Александра Львовна.
Тотчас Александра Львовна пошла ко Льву Николаевичу и сообщила ему о своем решении.
— Все к одному концу, — ответил Лев Николаевич.
Утром Лев Николаевич в халате вышел на лестницу, чтобы позвать Илью Васильевича.
— Здравствуй, папенька, — сказала, подошедши к нему, Александра Львовна.
И, поцеловав его, добавила:
— Я уезжаю.
Лев Николаевич закивал головой молча. Потом, в кабинете, он сказал Александре Львовне об ее отъезде, что «это к лучшему: ближе к развязке».
Скоро Александра Львовна и Варвара Михайловна собрались и уехали. Когда, в двенадцать часов, как всегда, Софья Андреевна вышла из своей комнаты, их уже не было.
Вскоре после отъезда Александры Львовны Лев Николаевич пришел в «ремингтонную». Я не удержался и помянул что-то про отъезд.
— Не моя воля да будет, но твоя, и не то, чего я хочу, а то, что ты хочешь, и не так, как я хочу, а так, как ты хочешь. Вот это я думаю, — ответил Лев Николаевич.
Сегодня написал добавление к письму о Гроте. Прочли вместе, и я взял переписать его. Лев Николаевич два раза вновь исправлял его. Вечером же отдалего Хирьякову, вновь приехавшему из Телятинок, чтобы тот, по приезде в Петербург, отдал добавление К. Я. Гроту.