Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Том 2
Шрифт:
Я: Но отчего же не писать стихи, если они даются легко?
Толстой: Вот уж этому не могу поверить! Взгляните на рукописи Пушкина, на «Демона» Лермонтова, который указывает на гениальные задатки его автора и который не что иное, как живой пример отсутствия здравого смысла. Пушкиным все до сих пор восхищаются. А вдумайтесь только в отрывок из его «Евгения Онегина», помещенный во всех хрестоматиях для детей: «Зима. Крестьянин, торжествуя…» Что ни строфа, то бессмыслица! А между тем поэт, очевидно, много и долго работал над стихом. «Зима. Крестьянин, торжествуя…» Почему торжествуя»? Быть может, едет в город купить себе соли или махорки. «На дровнях обновляет путь. Его лошадка, снег почуя…» Как это можно «чуять» снег?! Ведь она бежит по снегу – так при чем же тут чутье? Далее: «Плетется рысью как-нибудь…» Это «как-нибудь» – исторически глупая вещь. И попала в поэму только для рифмы [13] . Это писал великий Пушкин, несомненно, умный человек, писал потому, что был молод и, как киргиз, пел вместо того, чтобы говорить ‹…›.
13
Аналогичный разбор Толстым строфы II (глава V) «Евгения Онегина» был записан
Я: Но что же, Лев Николаевич, делать? Неужели же бросить писанье?
Толстой: Конечно, бросить! Я это всем говорю из начинающих. Это мой обычный совет. Не такое теперь время, чтобы писать. Нужно дело делать, жить примерно и учить на своем примере жить других ‹…›. Знаете ли что. Я заметил, изучая историю литературы, следующее: литература подобна волнам моря. В море волна подымается. Затем образуется углубление – и опять подымается волна. В истории литературы это опускание и подымание также чередуется. Подыманию волны соответствует изящество, выработка формы, опусканию – глубина содержания. Теперь у нас эпоха торжества формы. Весь склад общественной жизни этому способствует. Но я верю, что это продолжится недолго. Наступит снова истинное торжество литературы – глубина содержания. А там опять восторжествует форма – и литература пойдет на площади забавлять толпу, как она делает это теперь. Не думайте, что подобное явление только в литературе. Нет! Все роды искусства подойдут под мой взгляд: музыка, живопись. И в них форма и глубина содержания чередуются. Слияние этих двух моментов бывает очень редко, и делают его гении.
Я: Неужели и современная живопись, Лев Николаевич, по-вашему, бессодержательна?
Толстой: А вы думаете, что нет?
Я: Вот, например, Репин.
Толстой: Я знаю, что вы дружны с Репиным; но это не помешает мне сказать вам правду. У Репина техника доведена до великого совершенства. Но у него, в его картинах, нет идей, двигающих общество вперед. Его «Иоанн Грозный», «Царевна Софья», «Не ждали» – все это хорошо, поразительно, даже страшно правдиво написано. Но в этих картинах схвачен только известный психологический момент, то есть сделано опять-таки писанье с натуры, которое мы видим и в современной литературе. Но если вам страшно за Иоанна Грозного и жаль его, то что же другое вы вынесете из созерцания этой картины Репина? Толкнет ли она вас вперед? Ведь мы и без Репина знаем из истории, что и в Иоанне, как во всяком человеке, жили и зверь и существо, способное мучиться угрызениями совести [14] . Однажды, помню, Репин показывал мне свою картину «Крестный ход в лесу» [15] . Видимо, самому Репину картина нравилась. А я спрашиваю его: «Вы человек православно верующий?» – «Что вы! – говорит. – За кого вы меня принимаете?» – «Ну, значит, вы хотели посмеяться над суеверной, невежественной толпой?» – «И не думал». – «Так зачем вы писали эту картину?» – «Знаете ли, – говорит Илья Ефимович, – тут световые пятна так хорошо падали на толпу…» Эти «световые пятна» – лучшая иллюстрация того, что я сказал: Репин, видимо, не преследовал здесь никакой идеи, а погнался за световыми эффектами. И это крупный самородок, который с его техникой мог бы дать нам чудеса искусства! Крамской уже выше Репина. «Христос» Крамского – великая вещь. Я понимаю этого Христа и вижу в нем глубокую мысль [16] . А взгляните на большинство наших художников. Для чего они пишут? Конечно, для публики, как современные литераторы. Картины их покупаются, а я ни за что не повесил бы у себя всех этих Шишкиных, Клеверов, Маковских и т. п. Они не будят мой ум, а только чувство, раздражают глаз и не забрасывают в душу никакого тревожащего совесть луча… А «Христос» Крамского забрасывает туда этот луч, и повесьте у себя эту картину – она вечно будет тревожить вашу душу. А у Репина все построено на грубом эффекте, на поразительной технике. И вот он создал две-три талантливых вещи и не идет далее… Да! Эпоха наша – эпоха поклонения не духу, а форме, и цензура везде, во всем – одна из причин того, что мысль наша робко спряталась и дремлет [17] . Но настанет, настанет еще время, когда станут снова поклоняться духу! Видели ли вы картину Ярошенко – арестанты смотрят из-за решетки тюремного вагона на голубей? [18] Какая чудная вещь! И как она говорит вашему сердцу! Вам жалко этих бедняков, лишенных людьми по недоразумению света, воли, воздуха, и этого ребенка, запертого в вонючий вагон. Вы отходите от картины растроганный, с убеждением, что не надо лишать человека благ, данных ему Богом… Вот как должен действовать на вас художник. Картины Ге тоже проникнуты идеей, и я отхожу от них с желанием добра, с сочувствием к ближнему. Если бы не цензура, и наши художники создали бы великие вещи. Но как писать, если знаешь заранее, что придет полицейский и выбросит с выставки твою картину? Для этого надо многое: и личное мужество, и средства, и святое поклонение правде. И что сталось с Крамским? Он начал писать портреты как единственные вещи, которые можно писать без цензуры и которые дают доход. Талант его видимо угасал [19] . То же и Репин и многие другие.
14
Первое впечатление Толстого о картине И. Е. Репина «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 г.» было положительным, даже восторженным. Он видел ее на XIII Передвижной выставке в Москве в 1885 г. и писал Репину: «Тут что-то бодрое, сильное, смелое и попавшее в цель. На словах многое сказал бы вам, но в письме не хочется умствовать» (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 63. С. 222–223). О Репине и Толстом см. в т. 1 наст. изд.
15
Картина И. Е. Репина «Крестный ход в дубовом лесу» (1883).
16
Толстой особенно любил эту картину И. Н. Крамского («Христос в пустыне»). В письме к П. М. Третьякову 14 июля 1894 г. он утверждал: «Это лучший Христос, которого я знаю» (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 67. С. 175).
17
За несколько дней до встречи с Жиркевичем Толстой записал в дневнике (15 декабря 1890 г.): «Благодаря цензуре вся наша литературная деятельность – праздное занятие. Единое, что нужно, что оправдывает это занятие (литературой), вырезается, откидывается… Вроде того, как если бы позволяли столяру
18
Толстой имеет в виду картину Н. А. Ярошенко «Всюду жизнь», на которую обратил внимание еще в 1889 г. при осмотре Третьяковской галереи.
19
Это один из характерных примеров «тенденциозных» трактовок Толстым произведений современного ему искусства. Портретная живопись Крамского и, в частности, созданные им портреты Толстого (см. т. 1 наст. изд.), бесспорно, принадлежит к высшим достижениям русской живописи конца XIX в.
Я: Но когда же писать? Тогда ли, когда есть на то потребность, или надо засаживать себя за труд? Мне, например, корреспондент «Нового времени» Молчанов говорил, что знал лично Дюма и Золя, которые признавались ему, что каждый день засаживали себя на известное количество часов за работу. Они говорили Молчанову, что при таком способе, написав десять посредственных вещей, им удавалось написать одну хорошую.
Толстой (гневно перебивая меня): Ради бога, не слушайтесь разных Молчановых, Золя, Дюма! Писать так, как писали Дюма, Мопассан и другие французские романисты, не стоит. Это опять-таки и во Франции та же история, что с нашей литературой: торжество формы над глубиной содержания. Мопассан выработал себе слог – и ему ничего не стоит засадить себя и писать, как пишет писарь. Два, три, пять часов, – по заказу. А вы послушайтесь меня. Когда вам хочется писать – удерживайте себя всеми силами, не садитесь сейчас же. Советую вам это по личному опыту. Только тогда, когда невмоготу уже терпеть, когда вы, что называется, готовы лопнуть, садитесь и пишите. Наверное напишете что-нибудь хорошее.
Я: Я всегда жалел, что у меня слабая память, что я не могу заранее мысленно набрасывать весь план работы. Всеволод Крестовский говорил мне, что он заранее все обдумывает и потом уже садится записывать.
Толстой: Оттого-то у Крестовского все его сочинения и выходят никому не нужными. Память тут не нужна, и незачем наизусть намечать планы. Надо, чтобы созрела мысль, созрела настолько, чтобы вы горели ею, плакали над ней, чтобы она отравляла вам покой. Тогда пишите. Содержание придет само. Знаете ли вы, что я очень часто сажусь писать одно и вдруг перехожу на более широкие дороги: сочинение разрастается ‹…›. Как можно связывать себя узкими рамками плана? Мне приходилось иногда начинать литературную работу и при описании какой-нибудь подробности брать эту подробность, обращая ее в отдельный труд, обратив в подробность первоначальное главное.
Я: Но если ждать такой потребности писанья, о которой вы говорите, то можно ничего не написать!
Толстой: И отлично сделаете. Хотя знаете ли что, на мой взгляд, человек и может написать что-нибудь истинно порядочное только лет под сорок – пятьдесят, то есть тогда, когда духовный мир его определится. А до той поры в нем все еще бродит и страсти командуют ‹…›. Только лет десять назад глаза мои открылись на мир Божий, и я стал понимать жизнь. С этой минуты я и сделался серьезным писателем, то есть под старость, почти стоя одною ногою в могиле. В духовной жизни человека есть нейтральная точка, став на которую он сразу увидит всю правду и ложь жизни. Это все равно как в шаре есть центр. Если вы хотите видеть всю комнату хорошо, то должны стать посредине, а не смотреть на нее из-под дивана, стоящего у стены. И вот я нашел эту точку ‹…›.
Я: Но вы все-таки остались великим художником слова!
Толстой: Только не в вашем смысле «искусства для искусства». Если я и теперь иногда обрабатываю форму, то для того, чтобы содержание моих взглядов было легче всеми понято. Много говорят и кричат о художественности моей «Крейцеровой сонаты». А я там дал место этой художественности ровно настолько, чтобы ужасная правда была видна яснее ‹…›.
12 сентября 1892 г.
Я приехал в Ясную Поляну в отсутствие хозяев. Вечером Лев Николаевич вместе с сыном Львом и дочерью Татьяной вернулся из Бегичевки, где помогал голодающим [20] . Вскоре приехала из Москвы и Софья Андреевна.
Толстой стал рассказывать мне и другим, его встретившим, о тех тяжелых сценах, которые видел он в местах голодовки, где устраивал народные столовые. По поводу этих столовых он ездил в Тулу, к губернатору. Однако, когда я стал его расспрашивать, он махнул рукою и сказал: «Тут ничего не расскажешь! Надо самому все видеть на месте» ‹…›.
20
Неточность. Толстой вернулся из Бегичевки, где занимался организацией помощи голодающим, 13 сентября 1892 г. (Гусев Н. Н. Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого. 1891–1910. М., 1960. С. 84).
Начался разговор о художнике Ге, пишущем картину «Распятие Христа» [21] (у Ге Христос распят на особом, низком кресте, упирается пальцами ног в землю). По замечанию Льва Николаевича, так именно и должно было быть в действительности. Я рассказал Толстому о том, как Брюллов поступил со своим натурщиком, чтобы написать распятие. Мне передавал художник М. Е. Меликов, учившийся у Брюллова, что тот привязывал веревками к кресту голого натурщика, чем вызывал страдания последнего, зато щедро платил ему. Толстой возмутился. Ге, по его словам, пользуется моментальной фотографией с натурщика, привязанного на непродолжительное время к кресту.
21
Речь идет о картине Н. Н. Ге «Распятие».
Я напомнил Толстому об Апухтине. Лев Николаевич получил от него письмо [22] , но не дочитал его до конца (Апухтин укорял Толстого в отпадении от православия, в измене культуре и т. п.). Толстой бранил Апухтина и как человека, и как поэта. Он говорил: «У Апухтина расплывчатые образы. Стих его не сжат, не выкован. Ни одного истинно поэтического сравнения. Все выдумано» ‹…›.
Толстой поймал меня на том, что, по его предложению, я не смог прочесть наизусть ни одного стихотворения Апухтина. Это будто бы служит доказательством того, что муза Апухтина не оставляет памятного впечатления. Когда я привел ему содержание стихотворения, в котором смерть матери констатируется тем, что она остается бесчувственной, когда ей на грудь кладут ее ребенка, Толстой с негодованием воскликнул: «Какая бессмыслица! Какая риторика! Где же здесь поэзия?… Все выдумано! Все заранее сочинено!» ‹…›
22
Письмо А. Н. Апухтина опубликовано: Литературное наследство. Т. 37–38. С. 441–442.