Лабинцы. Побег из красной России

Елисеев Федор Иванович

Так было и здесь у него. Выслушав мой доклад, он еще раз переглянулся со своим начальником штаба корпуса и досадливо произнес по адресу полковника Кравченко:

— Как-кая д...а!.. Вместо того чтобы атаковать противника в хвост или во фланг — он заскакивал к нему в голову. Благодарю Вас, Елисеев, и Ваших Лабинцев. Вы вторично спасли положение. — Он крепко пожал мне руку. И добавил: — Полковник Кравченко отрешен от должности, и я Вас назначаю временно начальником 2-й Кубанской дивизии. Напишите приказ об этом, — говорит он полковнику Егорову.

Разговор был окончен.

Науменко просит меня подождать, пока будет отпечатан приказ по корпусу. Вдруг о чем-то вспомнил и, повернувшись ко мне, быстро спросил:

— А как Ваш Диденко?

— Отличный казак, Ваше превосходительство, — отвечаю ему в тон.

— А где он?

— Держит лошадей у крыльца, — докладываю.

— А можно его сюда позвать?.. Хотя — лучше мы сами к нему выйдем, — как-то запальчиво, с чувством внутреннего беспокойства произнес Науменко эти короткие фразы.

Штаб-трубач Василий Диденко

Когда все восемь полков корпуса вошли в нашу станицу 11 февраля, без боев оставив Успенскую, Ильинскую и Дмитриевскую станицы, оторвавшись от противника euje в Ставропольской губернии, в Кавказской был заметен переполох. Жители ждали красных, может быть «завтра», и с чувством страха думали и решали — как быть?

И офицеры, и я лично думали тогда, что если не завтра, то в ближайшие дни корпус отступит за Кубань, мы, видимо, пойдем в Грузию, там отдохнем, переформируемся, усилимся и через 2—3 месяца перейдем в наступление. Готовясь к этому, я уговорил мать «собираться» и с детьми уходить с нами, оставив только старую бабушку дома, которую красные пощадят.

Откуда пришли такие фантастические мысли, я не знаю, но они были. Среди казаков-станичников были мысли и иные: куда идти?.. И не лучше ли оставаться в своей станице и ждать — будь что будет!

Были и такие голоса, что офицеры доведут казаков до Черного моря, сядут на пароходы, уедут в Крым, а казаков бросят на берегу. Так уж лучше никуда не уходить. Это были только «голоса», а в общем — прихода красных все боялись.

— Сыночек, там тебя хочет видеть одна бабочка, — говорит мне мать, войдя в мою комнату на второй или третий день, когда полки корпуса вошли в станицу («бабочка», по-станичному, — это молодая замркняя казачка).

И только я вышел в наш застекленный большой коридор, в который выходили двери всех четырех комнат, как какое-то молодое существо повалилось мне в ноги и громко заголосило, запричитало:

— Федар Ваны-ыч!.. Спасите маво Васю-у, иво расстреляю-ут!

Такого унижения родной казачки-станичницы, как «падение к ногам», кроме, может, родительских, я никогда не видел и не ощущал. А падение к моим ногам меня просто оглушило. Схватив ее за руки и подняв к своему лицу, с горячностью спрашиваю ее, всю красную от слез:

— Чия ты? (В станице я всегда разговаривал со всеми их выговором.)

— Ды Васи Диденкина жена-а, што, Вы мине ни признаете?

Диденко — почти соседи были на нашей улице. Большая

семья и

бедная, так как, кроме старшего сына Василия, остальные дети были девочки. Значит, вся семья жила на один пай земли их отца в 8 десятин. У них не только что не было амбара, но не было и дома во дворе, как у многих казаков. Была длинная украинская хата и плетеные сараи во дворе для быков, для коров, для овечек.

Василий был очень мягкий парубок тогда, когда я был дошкольным мальчиком. Умный, мягкий, добрый — он был защитником нас от произвола старших над нами, и все мы его очень уважали и любили. Он был для нас авторитет во всем, открытая правда, справедливость.

С действительной службы в 1-м Кавказском полку он вернулся штаб-трубачом, видимо, тогда, когда я был учеником Майкопского технического училища. В общем, он старше меня был лет на десять.

Что его арестовали якобы за злостную агитацию и могут расстрелять по приговору корпусного военно-полевого суда, меня возмутило до крайности. Добровольческая армия, по оставлении Ростова, была свернута только в один корпус, силою около 10 тысяч штыков. Это была та сила, которую дала Россия к югу от линии Камышин—Воронеж— Орел—Чернигов—Киев—Одесса, то есть 16 губерний с населением в 42 миллиона¹⁰³.

Это означало, что население этих губерний «оставило» свою армию, не пошло с ней. Теперь же, когда казак выразил свою мысль, что сопротивление против Красной армии стало не под силу казакам, он предается смерти.

Надеваю шашку и немедленно иду пешком в штаб корпуса. Он помещался недалеко от нашего дома. Генерал Науменко встречает меня ласково. Я запальчиво докладываю ему о штаб-трубаче Диденко все, что знал. Рассказал обо всей семье его отца. Я подчеркнул ему, что казаки устали от долгой войны, прижаты уже к самой Кубани и не знают, что же делать дальше?

Науменко слушал меня очень внимательно, не перебивая и остро смотря в мои глаза, ища в их выражении искренности и только чистой правды. С моими доводами он согласился; и, не меняя серьезности и строгости лица, что у него редко бывало, он твердо сказал:

— Хорошо, Елисеев, я освобожу Диденко, но исключительно под Вашу личную ответственность. Вы согласны? — закончил он.

— Не только согласен, но я возьму его к себе в 1-й Лабинский полк личным штаб-трубачом, — ответил ему.

Генералу это понравилось, и он приказал привести сюда, в его залу, Диденко. Его привели. За много лет разлуки я впервые увидел так знакомого мне с детских лет блондина с голубыми глазами и добрым сердцем.

— Вот что, Диденко, — начал генерал Науменко строго, официально и не совсем ласково. — Ты за свой язык подлежал преданию военно-полевому суду. Конец его известен. Но твой станичник, полковник Елисеев, вступился за тебя. И берет на свое поручительство. Зная и ценя его, я уступил. И только благодаря его просьбе. Только! Понял?.. Он берег тебя к себе штаб-трубачом. И я надеюсь, что ты, как старый и служилый казак, поймешь все это и оправдаешь доверие его. А теперь ты в распоряжении полковника Елисеева, — закончил он.