Лабиринт Мёнина

Фрай Макс

Я и сам не заметил, как улегся на теплый песок и закрыл глаза, и почти не удивился, обнаружив, что мои веки стали прозрачными. Сквозь них я по-прежнему видел все тот же ночной пейзаж, разбавленный лунным светом, как кофе молоком: спокойное море, рощу, на ветвях которой дремали грузные, усталые птицы, размытые очертания стен Харумбы и небо, темное, как свернувшаяся кровь, в разрывах облаков. Только теперь этот пейзаж больше не вызывал у меня ни страха, ни внутреннего протеста: я наконец-то смирился с его существованием, даже отвел ему место в своем сердце — возможно, на самой окраине этой сумасбродной мышцы, и все же…

Сейчас, когда мои

глаза были закрыты, я стал видеть лучше, чем прежде. Можно сказать, я наконец-то прозрел.

Город Мертвых больше не казался мне пугающим местом, хотя и земным раем он тоже не был — скорее уж подобием сумрачного Лимба, дарующего своим обитателям бесконечное спокойствие и бесконечную грусть. По белым камням его изящных башенок дождевой водой струилась печаль. Я откуда-то знал, что бессмертные обитатели Харумбы навсегда утратили способность видеть сны, но иногда, лунными ночами, им удается взглянуть на этот берег глазами сонных птиц. И еще я знал, что число птиц в роще точно соответствует числу жителей Харумбы, и поэтому завтра утром, когда в Городе Мертвых наступит время пить камру на верандах, праздновать конец долгой ночи и благодарно улыбаться новому дню, очередному осколку цветного бисера в бесконечном ожерелье вечной жизни, здесь, среди невысоких деревьев с бледной листвой появится еще одна птица, и ее круглые глаза будут мерцать в робком свете предутренних сумерек, как застоявшаяся вода на дне колодца.

Теперь я знал, что это за птицы. Хранители Харумбы уже давно поняли, что в каждом человеке с момента рождения обитает его собственная смерть, таинственная, ничтожно малая, но почти бесконечно могущественная часть его существа. Обученная искусству умирать — и ничему сверх того! — она молча дремлет в тишине, пока мы, наивно уверенные в собственном бессмертии, мечемся по свету в поисках приключений, суетливо роемся на книжных полках, пытаясь обнаружить там источник сокровенного знания, или смирно сидим на месте, наслаждаясь повседневными радостями бытия. Мы почти не имеем связи с этим таинственным существом, нашим настоящим неумолимым убийцей, только сны у нас общие, но нам никогда не удается договориться и заключить пакт о ненападении.

Древние обитатели Уандука совершили величайшее открытие: каким-то непостижимым образом они научились удалять эту частичку человеческого существа, невидимую бомбу замедленного действия, готовую в любой момент уничтожить мягкую беспомощную оболочку своего владельца, — так хирурги вырезают пришедший в негодность кусочек нашей плоти. И (поскольку невозможно просто выбросить ее в стерильный контейнер для мусора, что стоит на полу операционной) отпускают ее на волю. И тогда человеческая смерть становится грузной черной птицей, меланхоличной и малоподвижной. Теперь, когда единственный смысл ее бытия утрачен, она может только дремать в роще у стен Харумбы, среди бледных листьев, почти утративших цвет от близости такого количества чужих смертей — отстраненных от дел, беспомощных и безобидных…

В эту ночь мне открылись и другие тайны Харумбы, скорее печальные, чем зловещие, и совершенно бесполезные. Бывают такие знания, которые вряд ли доведется применить на практике, и даже поделиться ими с друзьями почти невозможно, потому что рассказывать, в сущности, нечего; можно только помолчать как следует, чтобы дать бессловесному, невесомому, не поддающемуся формулировке знанию вылиться из тебя, как молоко из переполненного кувшина.

Хранитель Харумбы появился рядом со мной спустя час или полтора после рассвета, когда мои веки утратили обретенную было прозрачность, съежившись под первыми горячими лучами новорожденного солнца. Молча

протянул мне свернутый вчетверо листок плотной голубоватой бумаги, наградил долгим испытующим взглядом.

— Кажется, ты все-таки умудрился стать гостем Харумбы, незнакомец, — заметил он.

В его голосе не было ни упрека моей бесцеремонности, ни восхищения моим мастерством. Обычная констатация факта — вот, дескать, оно как!

— Всего на одну ночь, — мягко сказал я. — А может быть, я просто спал и видел странный сон о белых мостовых Харумбы, сладкой воде ее фонтанов и бесшумной походке бессмертных жителей, как ты думаешь?

— Может быть, — бесстрастно согласился пышноволосый великан. Помолчал и добавил: — Имей в виду, если ты когда-нибудь захочешь скрыться от смерти за стенами этого города, тебе не придется платить деньги.

— Спасибо, — улыбнулся я. — Но мне говорили, что Вершителям не светит такая разновидность бессмертия.

— Скорее всего, тебя обманывали, — спокойно возразил Хранитель. — Вершители не так уж отличаются от прочих людей, что бы ни думали на сей счет суровые угуландские колдуны. А теперь уезжай. Харумба сейчас взволнована, как живое существо, как женщина, встретившая мужчину своей мечты. Не стоит испытывать ее терпение. Еще решит, чего доброго, поторопить события.

— Зачарованные города Уандука ко мне почему-то неравнодушны, — проворчал я, поспешно забираясь в корзину летающего пузыря. — Так и норовят навеки запереть меня в лабиринтах своих переулков!

— В древности, когда наши предки закладывали новый город, они старались поймать перелетную птицу и живьем замуровать ее в фундаменте городской стены, — откликнулся Хранитель. — Считалось, что вместе с птицей в городе навсегда поселится вольный ветер, поэтому его жители не будут страдать ни от дурных снов, ни от пыли, ни от недостатка перемен. Но зачарованные города строили не люди… во всяком случае, не обыкновенные люди. Да и следовали они совсем иным традициям, а посему не приносили в жертву своим созданиям птичью жизнь. А ты немного похож на такую перелетную птицу. Ты уже давно забыл, где твой дом, у тебя круглые глаза, всегда открытые для чудес, и обрывки лихого ветра спрятаны в твоих рукавах. Поэтому держись подальше от зачарованных городов, мой тебе совет! Ну а когда устанешь бегать от смерти — добро пожаловать в Харумбу. Мы никогда не отменяем своих обещаний.

— Ладно, буду иметь в виду, — растерянно согласился я. И велел летающему пузырю Буурахри подниматься в небо — чем скорее, тем лучше.

Записку Нуфлина я развернул, только когда расстояние между дном корзины и землей достигло нескольких дюжин метров. Его почерк оказался очень мелким, с ярко выраженным наклоном влево и почти неразборчивым из-за обилия завитушек, уместных скорее в учебных работах начинающего каллиграфа, чем в письме самого могущественного человека в Соединенном Королевстве.

«Доброе утро, сэр Макс!» — так начиналось его послание.

«Как ни странно, — писал Нуфлин, — сладкие обещания Хранителей Харумбы не оказались лживыми, а ведь я до последней минуты изрядно опасался, что эти господа просто нашли ловкий способ отнимать деньги у чудаков, размечтавшихся о легком бессмертии.

Тем не менее два часа назад я проснулся в своем новом дворце, где все устроено в полном соответствии с моими пожеланиями, и должен отметить, что уже много лет не чувствовал себя настолько здоровым и бодрым. Даже поясница, которая всегда была моим самым слабым местом, не дает о себе знать, а что касается аппетита — можно подумать, что я вернулся в дни своего детства, когда был готов жрать любую дрянь с жадностью оголодавшего волчонка.