Лабиринт
Шрифт:
Арина отпрянула от окна, чтобы позвать Соню, и глазам своим не поверила — рядом с Чумкой сидела Чижевская. Липка сама на себя была не похожа: упругое, красивое ее тело обмякло, глаза потеряли живость, лицо напоминало вылинявшую тряпку. Чижевская жалась к Соньке, словно пыталась почерпнуть от нее, забитой и слабенькой, жизненную анергию. Неужели пришла искать защиты?..
— Чижик-пыжик, где ты был? На Фонтанке водку пил? Выпил рюмку, выпил две, закружилось в голове… — пропела Арина, насмешливо поглядывая на подавленную Лину. — Понимаю тебя. Голова вполне может закружиться. Классный мужик! За таким любая девка потащится, не оглянется, а ты чего — трухнула? Семгу забоялась? А ты не боись! Держись Арины, девушка, и не пропадешь! Правильно сделала, что
— Что вам известно? — протискиваясь локтем в чуть приоткрытую дверь классной комнаты, полюбопытствовал Боб Катырев. Руки его были заняты книгами и пирожками, которые он обожал. — Мне же известна одна пикантная подробность из биографии великого поэта. Я пошел в библиотеку поискать то письмо, что нам цитировала Светлана, — и что бы вы думали?.. Натолкнулся еще на одно послание, и тоже Вяземскому, и тоже из Михайловского. Читаю: «Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил». — Борис поверх очков посмотрел на девчонок: произвел ли впечатление? Но ожидаемого интереса к своему сообщению не обнаружил. Смущенный непредвиденной реакцией, он все-таки продолжил чтение, но быстро перешел на пересказ:
— Значит, так. «Полагаюсь на твое человеколюбие и дружбу… Потомству не нужно знать о наших человеколюбивых подвигах…» Ну, дальше он просит приютить девушку, дать ей денег и позаботиться о будущем малютке. Никогда бы не подумал…
— Дурак ты, Катырев! — не позволила Арина договорить Борису. — И зануда! Что тут особенного? Пушкин же был молодой, страстный… Ничто человеческое, как говорится, ему было не чуждо. Но в отличие от таких мерзавцев, как Пупонин, которые через пять минут после любви в упор не узнают своих возлюбленных, человеколюбивый Пушкин посвящал им гениальные стихи и заботился об их благополучии в будущем. Гад Пупок совратил, похоже, какую-нибудь малолетку и трясется, что его заметут, вот и прикрывается Пушкиным, подлюга… — Аринины прозрачные глаза сверкнули ледяным блеском. — А ты, Катырев, ради своей возлюбленной способен на что-нибудь? На дуэль, к примеру, как Пушкин, защищавший честь Натальи Николаевны? Ты и драться-то, наверное, не умеешь, тютя? А Линку у порога поджидает дядя с приличными мускулами, не чета тебе. Выйдем на улицу, он тебя одной левой приложит…
— Так я потому и пришел, — признался, поправляя очки и краснея, Катырев, — чтобы не пустить вас на улицу…
— Что же, мы ночевать здесь останемся? — горько усмехнулась Арина.
— Но он же до ночи не станет ждать, — возразил всегда имеющий аргументы Катырев, — потолчется и смотается. Я стену лбом не прошибаю…
— Головка у него слабая.
Никто не заметил, как в класс вошел Слава Гвоздев. Гвоздик никогда не задерживался после уроков, тем более после дежурства, но забыл какой-то сверток в парте и вернулся.
— В цивилизованных странах, Боб, такие болтуны, ты, литераторы всякие, писатели, журналисты, занимают, как я слышал, сто сорок какое-то место в табели о рангах, а на первых позициях те, кто что-то умеет делать — дело, деньги или драться хотя бы…
Странно было слышать столь внушительное высказывание Гвоздева, из которого, даже при большой надобности, лишнего слова не выудишь.
— Ишь, разговорился, и все в точку! — одобрила Арина Гвоздева, собравшегося уже уходить. — Постой, рыцарь, — схватила она его за рукав, — а кто защитит нас, слабых, если не человек дела?
От резкого движения Арины сверток, который Гвоздев держал под мышкой, вывалился, обертка надорвалась, и на пол вывалилась упаковка больших значков с изображением политических деятелей.
— Почем торгуешь? — сразу все сообразила Арина.
— Рынок, — ничуть не растерявшись, ответил Гвоздев, — зависит от конъюнктуры.
— В рублях? — деловито осведомилась Арина.
— Кому нужны твои деревянные рубли? — оскорбился Гвоздев. — Разумеется, в долларах.
— Так вот почему ты, парень, как шальной долбишь английский! Фарцуешь, значит? Качаешь монету от загнивающих империалистов? Молоток! А я думала, ты такой же тютя, как Катырев… Ну, вот что, ты хоть и фарца, а они, известно, спокойные, берегут нервы для коммерции, но если придется драться, на тебя основная надежда, ясно? Мне одной этот детский сад из окружения не вывести…
— Ты что, ку-ку, с Дикарем драться? — Гвоздев покрутил пальцем у виска, наглядно поясняя Арине, как он оценивает ее умственные возможности. — Да с ним во всей округе ни один самый сильный мужик не свяжется, он у тутошнего Рембо вышибалой.
— А кто этот Рембо? — ошарашенно поглядела на Гвоздика Арина.
— Рембо? — переспросил Гвоздев, раздумывая, не сболтнул ли лишнего.
— Ну, рожай, рожай, что вы все здесь такие испуганные-то? Не заложим мы тебя, не боись.
— А я и не боюсь. Просто не нужна тебе лишняя головная боль.
— Это не твоя забота! — отрезала Арина. — Говори, не тяни жвачку!
— Ну, Рембо — местный пахан, — неохотно сообщил Гвоздик. — Он вообще-то афганец, говорят, был в плену, и там с ним что-то такое сделали, надругались как-то… Когда он вернулся, думал — его встретят, как героя, а про него забыли. Мать его умерла, квартиру заняли какие-то ловкачи. Ну, этот Рембо, я даже не знаю, как его зовут на самом деле, заховался в подвал, к пацанве, и осел там. К властям на поклон не пошел, а наша замечательная власть о нем и не вспомнила. Вот он и хоронится в подвале и почти не выходит, во всяком случае, днем. Вроде был человек — и нет человека. Это называется — исполнял воинский долг!.. Форму он свою, говорят, не снимает, а вместо погон нацепил денежные бумажки, чирики, кажется. Сам не шелохнется, ребята на него пашут. Богатейший мужик! И все тут у него под ногтем. Жестокий до ужаса! А его тронь, так вся афганская братия зашевелится. Жалеют они его, не знают, до чего докатился. Напрасно ты, Васильева, вяжешься с Пупком и Семгой. Пупок для Дикаря шестерит, а Семга его герла. Заметут они тебя — пылинки не останется… Так что, други, уходить будем огородами. Под окнами кабинета труда стоит старый верстак. Если не развалится под Катыревым, то по-тихому смотаемся…
Арина отрешенно смотрела на Гвоздика, переваривая его информацию, а Борис, потирая покрывшийся испариной лоб, полюбопытствовал:
— А как же дамы? Они тоже будут выпрыгивать из окна на этот трухлявый верстак? — Тут он обратил свой пылающий нервным возбуждением взор к Лине и Соне, притиснувшимся друг к другу, и только теперь заметил, что Чумакова преобразилась.
— О! — вырвалось у Боба многозначительное восклицание. — Какие женщины нас окружают! Не Чумка, а просто Скарлетт из «Унесенных ветром», да еще в исполнении Вивьен Ли! Вот это да!..
— Слушай, тютя, — со снисходительностью взрослого человека к ребенку обратился Слава Гвоздев к Катырёву, — ты сейчас лучше о своем табло думай, а то помажут его красной краской. Какая у тебя группа крови?
Славка ехидно улыбнулся и повернулся к Арине:
— Ты что, Васильева, собралась Чумакову выводить в люди?.. — Проницательный Гвоздик сразу все понял.
Арина не любила, чтобы лезли в ее дела и тем более мысли, но Гвоздику она простила. Она не могла не признать, что Славка для нее — свой парень, и хотя разговаривают они откровенно в первый раз, понимают друг друга с полуслова. У нее крыша еще не поехала — без своих схватиться с чужаками. Да и все ее причиндалы для серьезной разборки валяются на квартире у матери, и не исключено, что мать давно уже выбросила со злости ее шлем, перчатки и непробиваемый кожаный жилет, подаренный ей Романом. Стараясь не выдать своих размышлений, Арина скомандовала так, будто, несмотря ни на что, считала себя главной в этой компании: