Лабиринт
Шрифт:
— Я не умею,— сказал я, держа ее как можно дальше от себя, чтобы не наступить на ногу.— Я бревно, просто бревно.
— Я научу, если ты захочешь.
Голос у нее был прозрачный, холодный, и она не говорила, а роняла слова, с таким звуком падают сосульки, разбиваясь на звонкие, блестящие мелкие осколки.
— Не напрягайся,— сказала она.— Держись свободней. И смелее.
— Я смелый,— сказал я.
— Не очень.
Что-то дразнящее было в ее голосе, в полуприкрытых глазах.
— А теперь?..
Я резко прижал ее к себе и почувствовал грудью ее грудь.
Не
— Ты просто слушай музыку,— сказала Изольда.— И ни о чем не думай. Я веду.
— Куда?..— Я засмеялся. Мне сделалось легко и весело.— Она права,— подумал я,—и не надо ни о чем думать. Ни о чем.
Я благодарно сжал ее руку.
— Ты философ.
— Нет,— сказала она,— я медик. И здесь недавно.
— После кораблекрушения?
Она не ответила.
— Кажется, ты входишь во вкус,— заметил Олег, когда мы вернулись к столу.— Вы еще не пили на брудершафт?..
Нам налили по бокалу.
Губы у нее были прохладные.
Как все просто,— подумал я, когда утихли смех и крики, под которые мы совершили обычный, видимо, здесь обряд.— Как просто!— Было что-то влекущее и отталкивающее в этой простоте.
Когда Изольда взяла из лежавшей на столе пачки папиросу, я сказал:
— Ты куришь и много пьешь. Зачем?
— Тебе не все равно?— сказала она, отставив два тонких пальца с зажатой между ними папиросой. На мундштуке ее губы оставили красный кружок.
— Нет,— сказал я,— ты белая и чистая. Ты — Изольда.
Что-то проснулось и вновь погасло в ее глазах.
— Ты чудак,— сказала она.
Я отнял у нее папиросу.
Расходились парами. Я пошел проводить Изольду. Она жила недалеко. В парадном было темно, и она долго рылась в сумочке, отыскивая ключ.
— Открой,— сказала она,— замок плохо открывается.
Я открыл дверь.
Она молча прошла в переднюю.
Я в нерешительности остановился на пороге.
— Что же ты?— сказала она, не оборачиваясь.
Я помог ей сбросить шубку, и мы вошли в небольшую комнату, чисто убранную, обставленную скромной старой мебелыо.
Изольда заглянула в зеркало над тумбочкой, поправила прическу.
— Я устала,— сказала она.— И ужасно болит голова. Хочешь кофе?
...Кофе?
— Нет,— вырвалось у меня поспешно.— Нет!..
К черту,— подумал я.— К дьяволу, к черту, ко всем чертям!..
— Я сейчас.— Она вышла.
Со стены на меня смотрел портрет мужчины с холодным строгим лицом и тремя кубиками в петлицах. У него были тяжелые веки.
Не знаю отчего, но меня резанула острая жалость. Странная девушка,— подумал я.— Кто она? Что толкнуло ее в эту компанию?
Она вернулась и, перехватив мой взгляд, которым я смотрел на портрет мужчины в военной форме, потушила верхний свет и зажгла настольную лампочку.
Теперь она была в халатике,— наверное, только он один был новым и ярким в этой квартире. Она с ногами
— Иди ко мне,— сказала она.
Я присел около. Сквозь узкие щелки глаз мелькнули расширенные зрачки, ресницы вновь сомкнулись.
Я дотронулся до ее руки. Она была холодная. Она вся показалась мне холодной, бестрепетной, остывшей, и я обнял ее — торопливо, грубо, неловко, боясь показаться неумелым и словно кому-то за что-то мстя.
Я вернулся в общежитие далеко за полночь. Все спали. Учебники горкой громоздились на столе. Димка Рогачев похрапывал, перебирая во сне выпростанными из-под одеяла ногами. Я прикрыл его, быстро разделся и лег.
Однажды в ранней юности я встретился летним вечером со знакомой девушкой. Мы были влюблены друг в друга с робкой стыдливостью пятнадцати лет, когда слово «любовь» кажется слишком приземленным и грубым. И мы боялись этого слова, боялись взглядов, прикосновений,— мы просто шли, болтая, вдоль берега реки, обнесенного высоким земляным валом. Уже темнело. Мы взобрались на вал — и вдруг внизу, на отлогом спуске к воде, в сумерках увидели мужчину и женщину. Раздался вскрик. Я запомнил — его судорожно оскаленный рот и ее испуганные, звериные и неистово-счастливые глаза. Мы оба почти кубарем скатились на дорогу и остаток пути болтали что-то бессвязное, силясь притвориться, будто ничего но случилось. Но я долго испытывал доходящее до отчаяния омерзение к самому себе, к жившему во мне чувству, которое способно обернуться увиденным на берегу...
Все это вспомнилось мне, когда я вышел от Изольды.
Но то, что произошло между нами, было даже не любовью, а подобием любви, лживым, гнусным подобием, в котором участвовали мои руки, мои губы, мое тело, я сам.
И сейчас, ворочаясь в постели, я чувствовал доходящие до дурноты омерзение и брезгливость ко всему, что являлось мною.
Изольда тут была ни при чем. Наоборот, когда она уснула на моем плече, я испытывал к ней только благодарную, удивленную нежность. Она открыла мне, что мои руки, губы, тело способны приносить наслаждение, и я как бы впервые, заново ощутил самого себя.
Но это была Изольда. Не Маша. И то, что было между нами — было двойным предательством, двойной изменой, и чужим запахом было пропитано мое тело, следы чужих касаний струпьями покрывали его; оно само сделалось чужим и нагло разлеглось в моей постели, на моей подушке, иод моим одеялом — и я ненавидел, презирал и боялся его.
Никто ни о чем не расспрашивал меня на утро. Сергей бегал по комнатам, разыскивая иголку, чтобы заштопать прореху на штанине; Дужкин и Хомяков тягуче спорили, в чьей деревне больше изб крыто соломой, в чьей — тесом. Это был старый, бесконечный спор. Полковник жевал колбасу и, готовясь к семинару, не сводил глаз с тетрадки; Димка молча слонялся из угла в угол, нахохленный и злой. И было странно, что здесь все прежнее и что еще вчера я был таким же, как они.