Лабиринты судьбы
Шрифт:
— Ага… Это человек не больной, — неожиданно завершил Валера. — Так давай выпьем, чтоб все были здоровы!
— Я уже, — крякнул Кирилл, надкусывая бутерброд.
Чай был великолепным. Мужики трепались о каких-то пустяках, вспоминали общих знакомых и травили анекдоты, за которыми волочилась длиннющая борода. Но анекдоты, как и общие знакомые, с которыми они оба давно уже не встречались, вероятно, увлекали их сильнее, чем моя разобиженная, угрюмая персона.
День неимоверно растянулся, и я под шумок вышла из кухни в поисках более спокойного уголка.
Всего
«Одинокий, — решила я. — Или, как Кира, — временно одинокий. Вот вернется жена, застанет меня здесь…»
Додумать я не успела и вздрогнула от неожиданности, когда из-за моего плеча раздался голос Валерия Иннокентьевича:
— Ты с кем разговариваешь?
— Ни с кем, — посмотрела я удивленно.
— Значит, показалось. Ты ничего, не смущайся, располагайся, где понравится. Я вообще-то на кухне обитаю. Там у меня и креслице раскладное. В комнаты почти не заглядываю. Разве вот в эту, в гардероб за бельишком да за мелочью кой-какой. С нами скучно, да? Мужики всегда так, не обижайся.
— Включи телек.
Он подошел к телевизору и нажал на кнопку.
Телевизор натужно загудел, из его недр стал медленно проступать сначала звук, а затем, так же медленно, появилась смазанная картинка настроечной сетки. За кадром читали какой-то текст. Что-то очень знакомое со школьных уроков литературы.
Буквально нескольких фраз мне было достаточно, чтобы узнать «Анну Каренину». Меня раздражал Вронский, и саму Анну я не могла понять. Но в то же время мне было бесконечно жалко и Анну, и ее незадачливого супруга.
— Ты смотри, уже час. Перерыв, — сказал Валера и вновь щелкнул кнопкой.
Почему-то подумалось, что телевизор так же медленно, как оживал, должен уходить из жизни. Но он мгновенно погас и затих.
— К сожалению, даже не знаю, что еще предложить в качестве альтернативы нашему неинтересному обществу. Можете меня за это растерзать, — произнес Валера и широко улыбнулся, обнажая свои не совсем белые, но крепкие зубы. — Может, книжку? — Он подошел к стеллажу и пробежал взглядом по корешкам.
— Мне бы покрывальце, а?
— Во! Точно! Отдохни, а то уж больно вид у тебя усталый.
Такой выход из положения освобождал его от массы проблем, связанных с необходимостью развлекать гостью, и давал возможность, не терзаясь угрызениями совести, вернуться к другу.
— Отдохни, отдохни. Я тоже поспать не дурак. Старею, что ли… По полдня порой дрыхну, если дел нет. Правда, потом полночи ни в одном глазу, как сыч, хоть вой. Но ничего, мешать не буду. Я по ночам люблю в город выходить. Тут до города, если вдоль речки, с час ходу в быстром темпе. А на машине небось плутали?
— Да уж.
— Ну вот и покрывальце, и подушечка. Может, все-таки книжку позанудней… Вместо снотворного? — Он внимательно рассматривал меня, пытаясь предугадать мое желание.
— Спасибо, я сама, если что. Можно?
— Нужно даже! Страсть не люблю гостей, которые на все испрашивают разрешения. Чувствуй себя
Валера вышел, и едва я прилегла, как почувствовала неимоверную усталость, которая наваливалась на меня, будто я затащила в гору тяжелую поклажу.
— Миша-а-а! Домой! — сквозь перебранку ворон прорезались то и дело женские голоса. — Я кому говорю, домой!
— Ленька! Тебе что, отдельно?! Щас батя задаст!
Я окончательно проснулась и, судя по заоконным сумеркам, определила для себя примерно десятый час вечера.
Постепенно двор опустел, человечьи и вороньи семьи угомонились, и как-то незаметно подкрался час кошачьих завываний. Меня удивила несезонная активность этого загадочного вида земных обитателей. Вообще-то я люблю кошек, но, когда они воют вот так, как сейчас, мне представляются голые младенцы, которых инквизиторы подвергают пыткам за их несомненно дьявольское происхождение. В детстве я просто не могла уснуть из-за этого, и мне не верилось, что эти милые, пушистые ласковые комочки способны издавать подобные звуки.
Наконец, абстрагируясь от уличного шума, я сконцентрировала свое внимание на внутриквартирных звуках.
— А ты полагаешь, что имеешь на это право? — Голос Валерия Иннокентьевича вернул меня в действительность, и я разом вспомнила весь сегодняшний день. — Да ты, как я погляжу, здравым смыслом не отличаешься. Либо плетешь мне здесь под завязку? — На некоторое время он умолк. — Решать-то все равно тебе нужно. Или как рыбка по течению? Куда вынесет, там и съедят.
— А Хельга?
— Ну что Хельга, Кир? Хельга баба боевая и без тебя не пропадет. А девчонку ты изведешь. Сломаешь. У нее уже глазенки — сплошная рана. Так ведь сам в это влез… За ворот волокли?
— Но…
— Что но?
— Не так все начиналось. Понравилась она мне. Да! Понравилась! А что здесь такого? Ну, скажи, не чурбан же я? Разве плохо, когда ты еще песком не посыпался и бабу живую не только глазами способен? Но не в этом дело!!! Я ее душой, понимаешь? Влип просто!
— Ага. Влип, а как же! Когда б ты в свои сорок еще и соображал изредка.
— Но я люблю ее. Это не блажь идиота! Ты-то любил когда? О-о… Знаешь… Не каждому дано.
— Любишь? Ты себя любишь. Что, я не вижу: ножки, попка… Еще бы! Семнадцать! Тебе когда столько было? То-то, уже без костяшек и не сосчитаешь. А я тебя тогдашнего помню. И Хельгу твою помню. Мадьярочка такая, шебутная, сообразительная, глазки сверкают. А какие собачьи пляски вокруг нее вились. И мне морду бил, помнишь?
— Помню. А чего подкатывал?
— Да не подкатывал.
— Подкатывал. Сам виноват! Не знаю, что ли?
— Ну, если мы сейчас выяснять станем, кто в чем виноват, мы в таких дебрях заблудимся, что там и усохнем.
Жучок ревности закрался мне в грудь и тихонечко подтачивал сердце.
— Чего выяснять, годы прошли уже. Даже если б подкатывал, кто знает, как лучше. Может, живи я с ней, и моя семья не разрушилась, и у тебя бы другая была. Я не к тому. Ты Хельгу-то потому и выбрал, что себя любил. Те же ножки, та же попка… Они похожи. Слушай, а я ведь сейчас только понял, как они похожи, а? Ну-ка, вспомни свою в те годы? Может, потому на Ирке и зациклился, а? Как жертву наметил, и…