Ладанка с Шехонь реки
Шрифт:
Уговор дороже...
Гришаня ещё раз примерился, где между прутьями решётки самый большой зазор. Ухватив ладанку клювом, он с разлёту вошёл в темницу. Мимо часовых. Мимо чёрного кота. Проскользнул по ушам и усам, когда, сложив крылья, втиснул обомлевшее тельце в оконце.
7. Ладанка с Шехонь реки
– Птаха тёплая и невесомая, ты, выходит, неспроста куковала?
– заговорил Базай, когда Гришаня сел ему на плечо.
Не могла
Гришаня только голову наклонил, примериваясь, как поваднее передать Базаю ладанку с Шехонь реки. Поистрепавшуюся в пути, но не прохудившуюся, не растерявшую собранные крупицы земли. Может, он её в полутьме за гусеницу мохнатую принимает? Может быть, и за гусеницу благодарен кукушке?
Базай раскрыл ладонь, Гришаня положил в неё ладанку.
Чёрный кот за оконцем сверкнул глазищами и кровожадно замяукал.
А разбойник Базай взял из ладанки малую толику земли, потёр в ладонях, потомил в кулаке и выпростал из кулака ветку с синими цветочками. Разлился по темнице сладковатый запах, памятный Гришане по полуночному болоту. Прикоснулся Базай листикам и цветиками разрыв-травы к кандалам и цепям - спали оковы с Базая и семерых его разбойников.
– Ку! Ку! Ку!
– заплакал Гришаня.
Сидя на плече у Базая, он увидел, как озолотили лучи купола и кресты у собора. Понял Гришаня, не выйти разбойникам тихо, не уйти под покровом ночи. Прорубаться будут - не убегут. Сколько душ невинных погубят в Княжиче!
А разбойник Базай взял из ладанки малую толику земли, дунул на неё, погрел в ладонях и выпустил из рук пару ящерок. Выбежали ящерки через оконце, зазмеились по стене на крышу. Сам Гришаня за ними вылетел. Любопытство терзало его сильнее, чем горечь за Княжич и страх перед котом. Да и Васька-Черныш сидел теперь у оконца смирно, лапы поджал, глаз от Базая не отводил.
Воспарив над деревьями и домами, Гришаня увидел солнце. Оно явило над кромкой лесов алый бок. На улицах Княжич-городка ещё было тихо, но за ставнями и занавесками слышалось движение.
Ящерки Базая выползли на крышу и, растопырив лапы, устроились мордами на восход. Длинными раздвоенными язычками ящерицы вылакали солнце. До самого горизонта. Тени на площади истончились. По небу сызнова разлилась заря. Выгнув спинки, сытые и согретые, ящерки покачивали головами и облизывались.
Очарованный, Гришаня перепорхнул на соседнюю крышу - и на ящерок поглядеть, и на то, что творится в темнице.
А разбойник Базай, взял из ладанки малую толику земли. Плюнул на неё, пожамкал в кулаке и, раскрыв ладонь, смешал землю с кровью из ран своих и угольком с лучин. Получившейся краской Базай нарисовал на стене барку. Он и семеро разбойников сошли в неё и уплыли тихо из Княжич-городка.
Солнце снова явило над горизонтом алый бок. Чёрный кот Васька мурлыкал у зарешёченного оконца, он позволял часовым гладить себя и чесать за ушком.
Гришаня вычистил пёрышки, огладил хвост, поклевал по садам просыпающихся мохнатых гусениц и полетел в обратный путь, к валуну, возле которого оставил одежду.
Подлетая к
Гришаня песен таких не знал - ни человечьих, ни птичьих - чтобы излить тоску, охватившую кукушечье тельце. Как бы он сам хотел сейчас плыть привольно с ватагой разбойников по Шехони! Не страшиться за атаманом грядущего и не жалеть сложить голову. Он же пока только птица, малая, бессловесная. А обратится в человека - попробуй Базая найди.
– Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!
– пел Гришаня долгие годы кудеснику-атаману.
– Спасибо тебе, кукушечка, - крикнул в ответ Базай.
Восторженный и горестный, Гришаня летел куковать всё выше и выше. По тоненьким струйкам ветра он воспарил в синеву и влетел в сияющий чертог. Широким кругом там стояли ткацкие станки. За каждым работала холст румяная, простоволосая девка.
– Прокукуй мне, кукушечка, скольких в первый сенокос привечу?
– И мне, и мне!
Девки побросали челноки, встали в хоровод. Все, как одна, веснушчатые, смешливые, в рубахах тонких, с кудрями пшеничными.
По теплу в хороводе, по свету, сочившемуся сквозь рубахи, по жару от холстов, Гришаня сообразил, что залетел он в дом к Полуденицам. Есть ещё время до солнцепёков, ткут они пока полотно на рубахи. Сработают обновки, чтобы выйти в них на покос да на лён, чтобы всех-всех привечать, кто во поле в обеденную жару трудиться остаётся.
Но пока ещё, в мае, смех Полудениц не сбивал с панталыку, тепло их нежило, сияние не вышибало дух. Сев на угол рамы ткацкого станка, Гришаня грелся, томился, истончал обиды и печаль. Куковал и куковал он для солнечных девок.
8. Возвращение
На кромке болота и леса, возле приметного валуна Гришаню ждала мокрая холодная одежда. Надо было её сушиться развесить, а кувыркаться через камень голышом. И сапоги совсем отсырели. Левый стал Гришане велик. А правый? Правый остался впору. Что за дело такое? Гришаня стащил сапоги и оглядел ноги. Левая сделалась вровень с правой, и длиной, и ступнёй. Даже пальцы большие одинаковые.
Поразмыслив, парень решился идти за кладом босиком, а сапоги связать и перекинуть через плечо. Чай, не обидят змеи. После наполнит левый сапог лишайником, поищет, как теперь к нему мотать портянку.
Веточка разрыв-травы цвела, благоухала. Белые бабочки и божьи коровки садились на неё. Листиками и цветиками затрепетала в руке разрыв-трава, когда, прощупывая палкой болото, Гришаня зашагал в том направлении, где видел ночью горящую свечу. В полуверсте от валуна белел берёзовый островок. Дернистый, с глинистыми ямами под рухнувшими деревьями. Есть, где укрыть клад. Вот бы у берёзы с тремя стволами из одного основания. Приметное дерево! Веточка разрыв-травы затрепетала сильнее. Божьи коровки переползли от тряски на гришину рубаху.