Лагерь живых

Берг Николай

Филя рулит уверенно — видно, знает, куда ехать.

На моем языке давно уже вертится вопрос:

— Филя, а что ты спрашивал у того мужика, которому в ухо прописал, кто он по национальности?

— А чего?

— Да просто интересно. Ты ведь не чихнешь просто так. А тут вопрос такой странный.

— И ничего странного. Русские — забывчивы и незлопамятны. Потому на его угрозы я плюю и сморкаюсь.

— То есть если б другой какой нации — так ты бы его за угол — и пришил?

— А то!

— Не,

серьезно?

— Конечно. Был бы он поляк или литовец — я б к его словам отнесся серьезно. Или если б финн или венгр.

Мне остается только изумленно покрутить головой. Не, ну про финнов понятно — в Калевале там это четко прописано, про их злопамятность. А книжка — для воспитания, так что все ясно. На чем детей учат, на том они и вырастают. Но вот насчет поляков и литовцев… Надо будет с артмузейскими поговорить.

В свете фар вижу наш КАМАЗ. Стоит у какого-то ветхого барака. Филя мигает фарами. Грузовик отвечает. Вылезаем. Идем к нему.

— Я уж думал, что вас там на тряпочки порвут — как бабы-то подступились! Я сразу понял — мотать надо, — говорит выпрыгнувший из кабины Семен Семеныч.

— Да медицина орать стала, как с похмелья, — вот тетки и ощетинились.

— А чего орать-то?

— Да рассказал бабам докторище — вон, дескать, все в команде алиментщики, а не платят!

— Филя, кончай трепаться. Лопухнулся я опять, Семен Семеныч — спросил про морфа Николаича, а того не учел, что сегодня меня приглушило, вот громко и вышло…

— И надо ли мне сказать, что простота — хуже воровства?

— Нет, не надо. Мне сегодня, видно, весь день положено делать дурости и потом стыдиться.

— Ладно. За бритого двух небритых дают. Мне уже Саша все рассказал. Дальше что? Эмчээсники отказываются морфа перевозить. Так что ждем корыто из Кронштадта.

— А в Кронштадте что решили?

— Приказ доставить морфа и вивисектора живьем. Или мертвьем? Короче — неупокоенными на один из фортов. Капитан корыта будет в курсе.

— Ясно. А Валентина в курсе?

— Там повыше люди задействованы. От вас ждут устного и письменного доклада. С выводами и рекомендациями. Так что спать не получится. И мне вот не дали.

— Семен Семеныч! Ну не добивайте уж вы-то…

— Да ладно, чего уж… Сам грешен. Как говорили мне мужики у нас на автобазе: «Язык твой — враг мой!» Бывало… Петь-то оно безопаснее.

— Ваша правда.

— Дальше что делаем? Скоро уже кронштадцы прибудут.

— Заканчиваем эту проклятую операцию. И тут за Мутабором пригляд нужен.

— Опять орете, Доктор!

Тьфу ты, зараза. Сам-то я себя плохо слышу.

— Где работать будете? В кузове пачкать не стоит. Там уже беженцы напачкали. Я хоть полиэтилен настелил, но грязища.

— Говно — не сало, помыл — отстало.

— Кровища будет?

— Ну. Будет, жгут на задницу не наложишь.

— Так

вот мне б этого не хотелось. А на почте не лучше?

— Это почта?

— Была. И вроде печка там есть. Сейчас доски с двери отдерем — выход можно охранять. Только вы уж побыстрее.

За спиной слышу треск. Пока мы тут говорили, а Филя нас охранял, братец уже входную дверь освободил. А вообще надо ухо востро держать. Места здесь безлюдные, но чем черт не шутит…

Мы укладываемся за полчаса. Хоть братец и попрекал меня жуткими швами — сам нашил не лучше. Да и то сказать — руки замерзли сильно. Ехидностей наслушался на полгода вперед. Остались без ужина, на холоде и в теплой компании. Морф, правда, молчит — прям воплощение Немезиды. Вивисектор на наши упражнения уже не реагирует, пульс нитевидный, дыхание агональное. Недолго ждать осталось.

Выходим с братцем на улицу. У входа бдят Филя и Семен Семеныч.

— Всё?

— Всё. Давайте с нашими связывайтесь.

— Как Мутабор?

— Молчит. Сейчас пиковый момент. Хозяин вот-вот сдохнет — непонятно, как себя морф поведет.

— А какие варианты?

— Любые. Отмена доминанты. От ступора до агрессивности.

— Опять вы громко слишком говорите!

Чертыхаюсь злобно. Про себя думаю, что вообще-то впору пришить язык суровой ниткой. Для ограничения подвижности оного.

Впрочем, долго упиваться горем не получается — вызов и пожелание прибыть поскорее к пункту отправки. Оба шофера прекрасно поняли, куда ехать. Остается забрать с собой Мутабора и прооперированного.

Неожиданно начинаются сложности. Мутабор не дает забрать носилки. И сам не идет.

— Рррхохоффоррр хисфолнеенние. Хонесс…

— Исполнение договора — не конец. Отрицание. Наличие перспективы.

— Ы?

— Перспектива.

Морф хмыкает. Ясно, что он перспектив не видит. Честно говоря — я их тоже не очень себе представляю. Я ж не знаю, что у него там, в искалеченном и умершем мозге, сейчас происходит. Смешно ожидать от него самопожертвенного служения интересам человечества. И люди-то в подавляющем большинстве этого не делают. А к подвижникам относятся, как к идиотам. Тем более зомби или морфы в этом и вовсе не замечены. Но, если я хочу убедить морфа в чем-то, сначала мне нужно убедить себя.

Посреди разговора Мутабор дергается, поворачиваясь к своему ненавистнику. И я тоже вижу тот момент, когда у человека отлетает душа. Если была таковая у покойного. Неуловимо и неописуемо меняется облик — особенно это видно по полуоткрытым глазам умершего. Вроде бы все как раньше, но это заметно как щелчок пальцами.

Умер талант и гений. Теперь оборачиваться будет. Хорошо, мы его после операции примотали к носилкам добротно.

— Удовлетворение? Наличие?

Мутабор, помолчав, очень неохотно отвечает: