Лахудра
Шрифт:
– Так ты еще и воровка, – констатировала Анна Петровна с видимым удовлетворением, будто найдя лишнее доказательство тому, в чем давным-давно уже не сомневалась.
– Ничего я ни у кого не украла! – огрызнулась Щипеня. – Там ее фиксы; под кроватью валяются. А наказали мы ее по делу. Правда, девки?
– Правда, правда! – затараторила девочки. – Это она хрен у Бигсы в тетрадке нарисовала… И еще всех свиньями зовет… И воображает…
– Тихо! – прикрикнула на них Анна Петровна и решительно сказала Щипене: – Встань и иди за мной.
– Сами донесете, – огрызнулась та. – У меня ножки болят.
– Ну уж нет! – глаза медсестры зло сощурились. – Ты сама, своими ручками себе дорогу в тюрьму проложила,
С этими словами она схватила Щипеню за руки, заломила их за спину и потащила ее к изолятору. Девчонка отчаянно вырывалась, истошно вопила, потоки самой грязной и несусветной брани лились из ее красиво очерченного рта. Выскочивший на шум Владик проводил их недоуменным взглядом. Вернувшись, Анна Петровна уселась писать рапорт.
– Вы уверены, что это необходимо? – спросил Владик, заглянув через плечо Анны Петровны, которая, подложив трафарет под лист бумаги, испещряла его ровными бисерными строчками.
– Что же, по-вашему, мы должны им все это спускать с рук? – Анна Петровна подняла на него свои стеклянно-голубые глаза с нескрываемым изумлением. – Разве я солгала здесь хоть единым словом? – тихо спросила она.
– Бывает ложь… во спасение… – с трудом проговорил Владик, – Пожалуйста, не упрекайте меня в ханжестве, но здесь этот термин достаточно точен. Если ваш рапорт пойдет по инстанциям с таком виде, Щипене грозит тюрьма.
– Может, хоть там ее исправят, – холодно заметила Анна Петровна.
– Да не исправят, не исправят, в том-то все и дело! И вы и я – все это прекрасно знают! Да, конечно, вижу я, что девчонка эта без царя в голове, любит строить из себя этакую приблатненную Соньку Золотую Ручку, этакую девицу Оторви-да-Брось, но мне кажется, все это лишь одна из форм защиты. Она не прирожденный лидер, но терпеть не может, чтобы ею помыкали. Вы понимаете?
– Я, Владислав Евгеньевич, – с легкой улыбкой сказала Анна Петровна, – за двадцать-то лет работы здесь многое увидела и поняла. И совершенно точно знаю: если сегодня мы оставим безнаказанным этот проступок, завтра начнутся и другие попытки грабежа, да-да, грабежа, потому что срывать с живого человека золотые коронки – это самый настоящий бандитизм, и даже хуже, это зверство! Это – фашизм! И, будьте уверены, эта ваша Щипеня получит у меня все, что заслужила, полную катушку, выражаясь изысканным языком ваших воспитанниц.
Взглянув на молодого человека, она отложила ручку и с иронией добавила:
– Ну, что вы на меня смотрите, как на исчадие ада?.. Зачем головой качаете со столь глубокомысленным видом? Неужто думаете…
– Я думаю, – перебил ее Владик, – что если мы, призванные любить и воспитывать этих глупых и несчастных детей, до такой степени ненавидим их, то… до какой же степени все они ненавидят нас?..
Выйдя из дежурного кабинета, он направился в дальний конец коридора, спустился по лестнице и подошел к массивной стальной двери с глазком. За ней разместился изолятор, который уместнее было бы назвать карцером. Когда он заглянул, Щипеня, уже успокоившись, сидела на лавке, подобрав под себя колени и отстраненным взором глядела куда-то вдаль.
– Доигралась, Котова, – сухо сказал Владик, заглянув в глазок. Бетонные стены и пол и широкая щель с двери делали слышимым каждое слово, каждый вздох.
– Ну, доигралась, – буркнула девочка. – Тебе-то, лягашу, что за дело?
– Ты же прекрасно знаешь, что я к органам никакого отношения не имею.
– А к нам тебя как засадили? В порядке исключения?
Раньше она с ним никогда не позволяла себе так разговаривать. Неужели последний поступок позволил ей почувствовать себя в чем-то выше него? До некоторого времени она сдерживала в себе беса, не позволяла себе ни дерзостей, ни острых словечек, до какой-то степени подавила в себе вольную и бесшабашную
Стрельнув глазами в его сторону, она с самым непринужденным видом вовсе стянула с себя рубашку, меланхолично бросив:
– Ох, и жарища же тут у вас… Духота…
– Ты что? Подразнить меня хочешь? – сказал Владик со смешком, желая подавить внезапную сухость в горле. – Неужели не понимаешь, что сама себя, свои девичью гордость в грязи топчешь?
– Какая уж там гордость?.. – с горькой иронией бросила она. – Сами же… сами на меня, как на вещь смотрите. Все, все, лишь бы пощупать, зажать в углу, оттянуть… Да, вещь я, вещь, машина, робот, станок для траханья – это вы от меня хоте услышать? Я такая есть, такой буду и такой сдохну, что вам еще от меня нужно?
– Ты оделась бы, холодновато тут, бетон, еще простудишься – посоветовал ей Владик. – Вот ты сейчас спрашивала меня, как я сюда попал. Для ознакомления, Котова, как тебя зовут-то, кстати?
– Таня… – устало бросила Щипеня.
– Видишь, какое имя красивое. «Ужели, милая Татьяна»… а ты его на кличку поменяла… Так вот, в газете я работал. И как-то сразу пошли у меня одна за другой темы – всё дети, и дети; стал я спецкорром по школам и ПТУ, «пионерским курьером» меня прозвали. И писал я про ваше счастливое детство, пока не понял, что далеко не у всех оно такое счастливое. И вот тогда пришла моя тема. Понимаешь? Я побывал во многих колониях, спецшколах и спецучилищах, мальчиковых и девичьих, говорил с многими ребятами, очень на вид неплохими, даже очень… грамотными, неплохими и славными. Казалось, сотри, забудь о пятне, которое лежит на них – и все они вернутся к родителям и все вновь станут нормальными мальчиками и девочками… Но почему они не возвращаются, вот чего я никак понять не мог…
– Нет… – сдавленным голосом проговорила Щипеня. – Мы здесь уже клейменные…
– Что?
– Вы вот, – поднявшись в нар, девочка подошла к глазку и внимательно поглядела в него, – вы когда-нибудь отпевание слышали? – И уточнила: – Церковное. А я вот слышала, как бабку мою отпевали. Единый она у меня родной человек была, кроме папы-алконавта и мамы – пьяни подзаборной. Я и деньги в церкви дала, чтобы ее отпели по-старому, по-церковному, чтоб всё красиво было. Да и сама она много денег жертвовала попам. А они… приехали трое в задрипанном «москвичонке», повоняли кадилом, пробубнили что-то наскоро и соскочили. И так вот моя бабуля была просто мертвой, а стала еще и отпетой, и тем самым ее смерть стала как бы узаконенной, и назад ей путей не было. Вот и все мы тут, Дядя-Владя, одним миром мазанные, «отпетые» мы навеки вечные. Всех нас в ваших «спецурах» отпевают раз и навсегда, и нет нас уж ни среди живых, ни среди мертвых, а лишь среди падших… А лахудре этой, медсестре, так и передай, чтобы новый срок мне не шила, я ее из-под земли достану. Слышь? Так и передай – достану! – закончила она, с силой сжав кулачки и гневно сверкнув глазами.
– Сколько же в тебе зла, Таня, – в изумлении пробормотал Владик.
– Зла во мне ровно столько, сколько мне добра Господь Бог отмерил, – сухо заключила Щипеня. – Не больше и не меньше. Сколько зла я от людей повидала, столько же им и воздам, и еще добавлю.
– Сколько же тебе лет, злючка ты моя несчастная?
– Слава богу уж не маленькая, – буркнула Щипеня. – С семьдесят пятого я. Сегодня мне восемнадцать стукнуло. Ну, чего ты на меня вытаращился? Деньрождение у меня такое счастливое. А вы меня сюда вместо подарка посадили.