Лакуна
Шрифт:
— Короче говоря, вам нужно написать ответ. Если вы этого не сделаете, вам пришлют еще одно. Это стандартная форма, у них таких миллионы. Скажите, пожалуйста, что вас смутило в этом запросе?
— Не то чтобы смутило. Ничто из перечисленного не имеет ко мне отношения. Ни измена, ни антиправительственная агитация, ни попытки насильственного свержения государственного строя. Пока в этот список не включили курение в постели, можно сказать, что я невинен как агнец.
Арти рассмеялся и покачал головой.
— Но прежде чем отвечать, я хочу понять,
— Как это?
— Я вырос в Мексике, во время революции. И коммунизм тогда был такой же обыденностью, как рыба по пятницам.
— Я рос в похожих условиях. Нью-Йорк двадцатых годов. Слыхали о Юджине В. Дебсе?
— Кажется, да.
— Ну так вот. Выросли в Мексике, но при этом вы гражданин Соединенных Штатов, это я помню точно, потому что работал над вашим контрактом с киностудией. Вы родились здесь, в двенадцать лет уехали в Мексику, а когда вернулись?
— В сентябре сорокового. До этого я здесь два года проучился в школе.
Мистер Голд делал пометки.
— Где и когда?
— В военной академии «Потомак» в Вашингтоне. В тридцать втором и тридцать третьем.
— Надо же, Вашингтон, тридцать второй год. Помнится, в то лето бунтовала Армия вознаграждения.
— Знаю. Я был там. Несколько недель провалялся в лазарете, отравившись слезоточивым газом.
Он поднял глаза:
— Вы были среди мятежников?
— Это вышло случайно. Я нес в академию продукты из лавки.
— Ну и ну. Об этом я в вашем досье писать не буду.
— Едва ли оно вызовет вопросы.
— Мистер Шеперд… Можно называть вас Гарри?
— Не надо. Зовите меня просто Шеперд, без мистера.
— Шеперд. Как бы вы вкратце охарактеризовали свое досье? Слов семьдесят пять, не более.
— Пустое. И это правда. Почти всю свою жизнь до сегодняшнего дня я накладывал еду в чужие тарелки. И доедал объедки, если, конечно, что-то оставалось. Поэтому, как вы догадываетесь, мои симпатии на стороне пролетариата. Контроль рабочих над промышленностью кажется мне правильной идеей. Но ни в каких организациях я не состою. Я уложился в семьдесят пять слов?
— Даже меньше. Коротко и ясно.
— Я и на выборы не хожу. Моя секретарша постоянно пилит меня по этому поводу.
— Вы верите в классовую борьбу, но при этом не голосуете?
— Эта страна для меня загадка. В Мексике даже консерваторам предоставлена свобода слова в печати. Здесь же во время забастовок самые либеральные политики называют председателя профсоюза шахтеров «черным как уголь сыном Сатаны». А консерваторы и того пуще — не сыном, а отцом. Все они мутят воду. Что республиканцы, что демократы.
— С этим не поспоришь.
— Во время войны все дружили со Сталиным, теперь же поминают его вместе с прочими родичами нечистого. Тут я с ними согласен. Я лишь хочу понять письмо, которое они мне прислали. Чтобы ни во что не вляпаться. А то со мной такое бывает.
Арти не сводил с меня глаз; с его сигареты свисал
— Понятно. Вас смутило это письмо, потому что вы боитесь, что вас по ошибке отравят газом по дороге из лавки с продуктами.
— Это письмо поставило меня в тупик. Я знаю, что такое коммунизм. Однако несколько недель тому назад мою секретаршу исключили из Женского клуба, потому что она попросила девочку из России выступить на их вечере. Обычную школьницу.
— Шеперд, друг мой, некоторые из горожан сожгли выпуск «Джиогрэфик» за этот месяц, потому что там опубликовали репортаж о жизни в России. Фотографии колхозов. Ветряные мельницы — или что там у них. Коровы. Все это так переполошило людей, что журналы полетели в костер.
— Что их так напугало?
— «Херст ньюс». Если в газете написано, что в этом сезоне все носят шляпки от Лили Даше, страшные, как броненосец, люди кинутся их покупать. Если «Херст» объявит, что России надо бояться, они купятся и на это.
— Если шляпка выглядит нелепо, вряд ли все ее купят.
Арти наконец стряхнул пепел и прикурил следующую сигарету от предыдущей, которую бросил в пепельницу не потушив — очевидно, для общей атмосферы. Затем переместил на стуле свою изогнутую глаголем фигуру и в задумчивости навалился грудью на стол.
— Хотите знать, что я думаю?
— Конечно же.
— Все дело в бомбе.
— Люди боятся бомбы?
— Да. Мне кажется, в этом корень зла. Когда на Японию сбросили бомбу и мы увидели, как целый город обратился в прах, изменилась психология нации. И о «психологии» я говорю в буквальном смысле. Виновато радио. Оно заставляет всех одновременно испытывать одно и то же. Вместо миллионов различных мыслей — одна глобальная навязчивая идея. Радио вызывает инстинктивную реакцию. Вы следите?
— Да. Я понимаю, о чем вы говорите.
— Та бомба перепугала нас всех до смерти. У каждого душа ушла в пятки из-за того, что мы ее сбросили. Хорошо, пусть она положила конец войне, спасла жизни тысяч американцев и так далее. Все равно нас мучает совесть. Мы не можем забыть, что сгорели японские дети. Как же нам после этого не испытывать чувства вины?
— Уверен, что вы правы.
— Ладно. Мы сбросили бомбу. Убедили себя, что особенные и имеем право применить такое оружие. В идеале нам хотелось бы думать, что бомбу нам послал Господь Бог для нашего же блага. — Голд подался вперед; глаза его сверкали, сигарета ярко горела. — Вы же об этом написали книгу, верно?
— Вы читали мои книги?
— Читал, а как же. Вы важный клиент. Разумеется, я читал ваши книги. Вы как никто другой сумели понять, что мы внезапно почувствовали себя избранниками Божьими, раз у нас есть бомба. И нам захотелось быть уверенными в том, что кроме нас ее больше ни у кого нет. Мы обязаны навести порядок. Можете себе представить, что бы тут началось, если бы у Англии тоже появилась бомба, у Франции, Германии, Японии, у Советского Союза, наконец? Разве мы тогда смогли бы спать спокойно?