Лапландия. Карелия. Россия

Кастрен Матиас Алексантери

Такое мрачное расположение навеяла на мою душу лап­ландская природа в начале нашего путешествия из Патсйо­ениски. Чтоб дать другое направление своим мыслям, я

подъехал к проводнику и завел с ним разговор. Между про­чим, я спросил его, почему, как скоро мы переехали рус­скую границу, напала на нас такая сильная буря? Лопарь отвечал мне, что на самой границе вместо таможни было Святое место (basse-baikke), и потому святое, что там стоял сеида. В прежние же времена лапландец никогда не проез­жал мимо сеида, не остановившись подле него поесть и, разумеется, не принесши ему жертвы. Русские лопари и до сих пор сохраняют этот обычай из страха, чтоб не подверг­нуться дорогой голоду или какому-нибудь другому несчас­тью за несоблюдение его. «Может быть, сеида требовал и от нас жертвы, — продолжал, улыбаясь, лопарь, — и этой бу­рей показывает нам теперь свою силу». Желая утешить гнев раздраженного бога, мы остановились закусить, но и это ни к чему не послужило. Непогода не только не утихла, но даже увеличилась, и нам оставалось только терпеть и уте­шать себя надеждой, что по крайней мере ночь проведем близ живительного огня. Действительно, эта надежда ис­полнилась. Мы нашли сваленную ель, корень которой мог бы, казалось, поддерживать вечное пламя. Мы вырыли подле него просторную яму, натаскали в нее ветвей, растянули со стороны ветра парус (loudet), поставили котел на огонь и уселись вокруг. Ветер не беспокоил нас: он оживлял, на­против, наш огонь и забавлял еще своим говором с лесом. Само собой разумеется, что в таких случаях не обходится без стакана водки и воспоминаний о друзьях и о всем, что в далекой родине драгоценно и мило. Таким образом время проходит легко и приятно в ожидании сытной похлебки, доставляющей путешественнику крепкий сон даже и в этой неприязненной пустыне. Укрепившись покойным сном, вста­ешь поутру, готовый на все, что ни приготовил в лоне своем вновь проснувшийся день. 27 февраля было для меня днем, о котором я решительно мог бы сказать: perdidi diem, если бы я на самом деле был важным господином (iso herra), как величали меня иногда финские возчики, с которыми, в про­тивоположность туземным жителям, чиновникам и другим путешественникам, я хорошо обращался, разговаривал дру­желюбно о хозяйстве их, образе жизни и тому подобном. Об этом дне я ничего не нахожу в своих записках, кроме названий тех озер, которые мы проезжали по дороге от Патсйоки в Синьель. Названия эти: 1-е — Сулъкишъяри, 2-е — Пуольтшияри, 3-е — Алъкасъяри, 4-е — Камаяри, 5-е — Пъаномъяри, 6-е — Чоалмеяри, 7-е — Каллаяри, 8-е — По

бласъяри, 9-е — Гуккиссъяри. Между Чоалмеяри и Пьаномъяри тянется довольно высокий хребет, называемый Уккашаэлъке. Видно, на этом хребте стоял также голодный сеи­да, потому что, как только мы перебрались через него, под­нялась жестокая снежная метель, постоянно усиливавшая­ся. На Гуккиссъяри, имевшем почти милю длины, она так расходилась, что едва-едва не лишила всякой возможности продолжать путь. Наконец нам удалось-таки переехать и это озеро. До деревни оставалось только каких-нибудь пол­мили, но кто ж не испытал, что как время не всегда опреде­ляется часами и минутами, так точно и геометрическое измерение саженями и аршинами не всегда определяет длину дороги. Нельзя себе представить, как бесконечна кажется полумиля в Лапландии, когда бушует метель и когда, утомясь от трудной дороги, жаждешь добраться до гостепри­имного крова. Напрягаешь все силы зрения, чтобы открыть между деревьями желанный огонь, и раздраженное нетер­пением воображение кажет тысячи огней, исчезающих че­рез минуту, чтоб блеснуть снова и снова исчезнуть. Утом­ленный и раздосадованный этими обманами, принимаешь наконец за призрак и действительный огонь, и только уж лай собак убеждает окончательно, что достигли наконец желанной цели.

Синьель, как ближайшая к Энаре деревня Русской Лап­ландии, имеет много общего с деревнями пограничной Фин­ской Лапландии, чего в других русско-лапландских селе­ниях не замечается. Предположим, однако ж, что мы были уже и в последних, и изложим здесь в общих чертах нравы, обычаи и прочие особенности русских лопарей. В образе жизни они немногим отличаются от энарских. Они промыш­ляют преимущественно рыбной ловлей и живут летом по берегам озер, рек и моря в шатрах или шалашах. Осенью или позднее, по истечении рождественского поста, они воз­вращаются в зимние жилища, не разбросанные далеко друг от друга, как у энарских лопарей, а соединенные по русско­му обычаю большей частью в тесные деревни. Уже и это одно показывает, что русские лопари не могут держать боль­ших стад оленей, потому что скорое уничтожение пастбищ принуждало бы их к беспрестанным переселениям всей де­ревней. Число их оленей в самом деле так незначительно, что небольшие деревни могут десятки лет оставаться на од­ном месте. Многие причины заставили русского лопаря за­ниматься предпочтительно рыбной ловлей. Главная из них — сама природа, благоприятствующая этому промыслу. Моря Белое и Ледовитое — просто золотые копи для рыба­ка, сверх того, в Русской пограничной Лапландии есть два больших, богатых рыбой озера (Имандра и Нуот) и несчет­ное количество мелких озер. Как же лопарю не воспользо­ваться такими благоприятными условиями и не покинуть для них далеко тягостнейшей горной жизни? За сим пере­ходу к рыболовству содействовало также и греко-российс­кое вероисповедание, по которому лопарь почти половину года должен воздерживаться от пищи, представляемой ему оленьим стадом. Несмотря на то, после рыболовства олене­водство — все-таки главный промысел русского лопаря. За­нимается он, впрочем, также и торговлей, а потому на сте­не избы его вы всегда увидите подле образа безмен. Здесь редко спрашивают у путешественника, чего ему подать на стол, он сам должен требовать, чтоб ему отвесили хлеба, рыбы и прочего. Таким образом, во всем проявляется уже начинающееся преобладание духа торговли, но русские ло­пари слишком еще бедны для настоящих торговых спеку­ляций, для разъездов по городам и ярмаркам. Иногда при­езжают они, однако ж, по торговым делам из какой-нибудь ближней деревни к церкви Энаре: так, как аккальские ло­пари в Саллу. Во всяком случае эта наклонность к торговле одна только и подает надежду на улучшение быта русских лопарей, по крайней мере, в хозяйственном отношении. Ско­товодство совершенно им чуждо: ни у одного нет коровы, не у всех найдешь и овцу. Весьма вероятно, что они и не будут заниматься этим промыслом, ибо учителя их, русские, сами весьма не радеют о скотоводстве.

Что касается до жилищ русских лопарей, то они весь­ма разнообразны. Большая часть живет зимой в лачугах, похожих на энарские: таких же низких, узких и с от­крытым очагом. Разница только в крыше, здесь обыкно­венно плоской, а внутри — в отсутствии кроватей, заме­няемых широкими скамьями по всем стенам. На берегу моря, в горных и вообще безлесных странах русские ло­пари живут даже и зимой в палатках. Эти палатки, ши­рокие посередине и суживающиеся к обоим концам, де­лают, однако ж, из досок или деревьев, врываемых на­клонно. Стены их не сходятся, а замыкаются на обоих концах узкой поперечной стенкой. Плоская кровля по­крыта торфом [28] , пола нет, в середине — обыкновенный очаг. Третий род жилищ составляют курные избы, гораз­до меньшие и беднейшие наших финских. Круглая печь, выведенная на деревянном фундаменте, похожа на наши банные, но обыкновенно очень мала и сложена так дурно, что пламя всегда пробивает сквозь камни. Отверстие для дыма затыкается мешком или подушкой, которую под­нимают вверх шестом. Встречается еще изредка и четвер­тый род жилья: настоящие избы, совершенно сходные с избами русских карелов, у которых печи с трубами. У лопарей, живущих в такой или даже в курной избе, па­латка обращается в кухню. Для того же строятся палат­ки и во многих местах в Остроботнии — обычай, без со­мнения, заимствованный у лопарей.

28

Имеется в виду дерн, широко использовавшийся саамами для утепле­ния постоянных и временных жилых построек.

Одежда почти у всех лопарей одинакова, важнейшие и необходимейшие части ее — оленья шуба, сапоги и исподнее платье — из шкуры оленьих ног. Русские лопари пришива­ют сапоги к последнему, другие же зашнуровывают их толь­ко на голенях, но так крепко, что снег никак не может засы­паться внутрь. В холода норвежские и финские лопари но­сят медвежий воротник, который защищает не только уши и лицо, но и грудь, и плечи. У русских лопарей его нет, но зато они носят шапку с ушами, которые закрывают боль­шую часть лица; шапка же прочих лопарей, совершенно сход­ная с русской кучеркой, нисколько не защищает его. Эта, по преимуществу дорожная, одежда лопарей почти одинакова у мужчин и у женщин. Разница только в шапке, тулья кото­рой у мужчин, по русско-лапландской моде, закругленная, а у женщин — плоская, выше и шире мужской. О шапке фин­ских лопарок сказано выше. Дома же мужчины и женщины финской Лапландии ходят в платье из толстого сукна, похо­жем на рубашку, тогда как в русской вместе со многими другими принята и народная русская одежда.

Перейдем теперь к внутренней жизни русских лопа­рей. В религиозном отношении они стоят на очень низкой степени. Они не имеют почти никакого понятия о духе и учении христианском; никто не умеет читать, и религиоз­ные их потребности удовлетворяются только весьма редким посещением священника из ближайшей русской деревни или города. Поэтому воскресный день у них чтится только как день покоя, иногда они ходят, однако ж, в этот день в молельни, которые есть, впрочем, в каждой деревне или погосте, для того, чтоб перекреститься несколько раз перед иконой. В обыденной жизни они строго соблюдают предпи­сания греческой церкви, но под этой христианской внешно­стью скрывается много суеверий. Особенно глубоко укоре­нилась у них вера в колдовство. Вышеупомянутые аккальские лопари, как искуснейшие колдуны, пользуются вели­ким почетом. Они прославились этим и в Финляндии так, что даже крестьяне Саволакса ходят к ним лечиться, отыс­кивать потерянное. О том, как аккальские лопари колду­ют, я узнал только, что они впадают в магический сон, в котором получают все нужные им откровения. Лопари ду­мают, что во время этого сна душа покидает тело, стран­ствует везде и разузнает, где лежит украденная вещь, отче­го приключилась болезнь, чем лечить ее и т.д. Нет никако­го сомнения, что сон этот большей частью шарлатанство, но он так общ всем необразованным народам всех частей света, что трудно не сознать его первоначальной истиннос­ти. Он никак не принадлежит, однако ж, к явлениям, объяс­няемым или, вернее, нисколько не объясняемым животным магнетизмом. Вероятно, что в сущности это был и не сон, а просто обморок, порождавшийся неестественным экстазом, до которого колдун доводил себя во время чародействия. Очень может быть, что в продолжение этого обморока в кол­дуне развивались, как в настоящем сне, разные неясные представления о том, что его пред тем занимало, а так как эти представления принимались за откровения, то естествен­но, что и самый сон или обморок не мог не получить чаро­действенного значения. Говорят, что колдун может приво­дить себя в такое состояние во всякое время, и я вполне этому верю, но только в отношении к колдунам диких на­родов. По крайней мере это явление совершенно согласует­ся со многими другими, рассказываемыми о диких наро­дах. Приведу только некоторые, может быть, не так важ­ные, но вполне уместные, потому что касаются именно рус­ских лопарей. Во время путешествия моего по пограничной Лапландии мне часто советовали остерегаться русских ло­парей, и именно женщин их, потому что иногда на них находит род сумасшествия, в котором они сами не знают того, что делают. Я не обращал сначала никакого внимания на эти речи, принимая их за обыкновенные басни, возводи­мые на лапландцев. Случилось, однако ж, однажды, что в одной деревне пограничной Русской Лапландии сошелся я с несколькими карелами и двумя русскими купцами. Они также советовали мне остерегаться и ни под каким видом не пугать лапландских женщин, потому что это, по их мне­нию, res capitalis [29] . Один карел рассказал по этому случаю следующее: «Раз в молодости моей, ловя рыбу в море, я встретил лодку, в которой, кроме правившего ею лопаря, сидела еще женщина с маленьким ребенком на руках. Уви­дев необыкновенную мою одежду, она так испугалась, что бросила ребенка в море». «Несколько лет тому назад случи­лось мне быть в кругу терских лопарей, — рассказывал другой. — Мы сидели и говорили о разных неважных пред­метах, вдруг за стеной послышался удар, как бы молотком или пестом, и все лопари повалились тотчас на землю, по­дергали несколько секунд руками и ногами, потом вытяну­лись, как мертвые. Через несколько минут они встали, как ни в чем, как будто ничего и не было». Один из русских купцов, желая убедить меня в достоверности этих расска­зов, предложил показать несколько образчиков пугливости лапландских женщин. Сперва он спрятал, однако ж, все ножи, топоры и прочие опасные орудия, которые легко могли попасться под руку, и потом быстро подошел к одной жен­щине и хлопнул в ладоши. Женщина бросилась на него, как фурия, и принялась царапать, щипать и бить его неми­лосердно, затем она упала на лавку и долго еще не могла перевести дух. Опомнившись, она решилась не пугаться уже. Следующий за тем опыт прошел благополучно: она только вскрикнула громко и пронзительно. Пока она радовалась этой удачей, другой купец набросил ей на глаза платок, и в ту же минуту выпрыгнул из комнаты. Надобно было ви­деть, как эта женщина начала бросаться, колотить, сбивать с ног, таскать за волосы всех находившихся в это время в избе. Я сидел в углу и с беспокойным нетерпением ожидал своей очереди. Вдруг вижу, что дикие, блуждающие глаза ее останавливаются на мне, и в то же самое мгновение она бросается на меня с протянутыми вперед руками; по счас­тью, два сильных карела успели оттащить ее в сторону, и она без чувств упала к ним на руки. Карелы полагали, что ее бешенство было обращено на меня моими очками. Затем пробовали испугать подобным образом еще одну молодую девушку — уронили ей на голову сосновую

лучинку, она вздрогнула и выбежала вон. Потом стукнули молотком в стену, и вышеупомянутая женщина вскочила, но, закрыв руками глаза, скоро опамятовалась. Как ни ничтожны эти случаи, они все-таки показывают, как легко выходят дика­ри из себя и впадают в бессознательное состояние; в какой же степени должна быть развита эта способность у колду­нов и заклинателей, жестоко насилующих человеческую природу свою сильными экстазами и неестественным на­пряжением душевных сил.

29

res capitalis (лат.) — тяжкое уголовное преступление.

У колдунов Русской Лапландии я не нашел никаких, подобных заговорам финнов (luwut, един. — luku) заклинательных формул, видел только некоторые символические действия и по преданию соблюдаемые приемы. Приведу для примера, каким образом русская лопарка лечила вывих. Она долго водила пальцами по вывихнутому члену, как бы отыскивая боль, и наконец, отыскав, ухватила ее ногтями, понесла ко рту, разжевала и выплюнула. Она повторила это несколько раз без всяких заклинаний, болтая, напротив, во все продолжение этой смешной операции о предметах, со­вершенно посторонних. Больше я ничего не могу сказать о колдовстве русских лопарей, потому что не был в тех мес­тах, где по преимуществу им занимаются, да и сам язык их был мне слишком мало известен.

Еще несколько слов о характере русских лопарей. Он почти одинаков для всей Лапландии, его можно сравнить с ручьем, воды которого текут так тихо, что и не увидишь их движения. Встретится ли какое-нибудь большое пре­пятствие — ручей сворачивает тихохонько в сторону и все-таки достигает наконец цели. Таков характер лопаря: тих, мирен, уступчив. Любимое его слово — мир; миром он встре­чает вас, миром и провожает; мир для него все. Он любит мир, как мать любит вскормленное ею дитя. В одной из саг говорится, что в лапландской земле в высшей степени все голо, бедно и гадко, но что в глубине ее скрывается много золота. И в самом деле, что же может быть драго­ценнее миролюбия, которым лопарь наделен так щедро? Лишенный большей части наслаждений жизнью, окружен­ный суровой, непреодолимой природой, обреченный на нищету и лишения, он одарен завидной способностью пе­реносить все труды и бедствия с ненарушимым спокой­ствием. Для своего благосостояния он требует только од­ного — чтобы не мешали ему пользоваться его небольшим достоянием, не трогали старинные обычаи, не возмущали его мирного спокойствия. Неприязненная природа застав­ляет его много хлопотать и трудиться, но затем он охотно предается тихой, по собственной его терминологии, мир­ной жизни. Заранее обдуманные планы, тонкие расчеты и вообще всякая внешняя деятельность противны ему, он любит жить, погрузясь в созерцание религиозных и дру­гих предметов, не выходящих из пределов его маленького круга. Уже и из этого можно видеть, что финский тип отражается и лапландским народным характером. В сущ­ности, и финн одарен такой же мирной, тихой, сговорчи­вой натурой. Уступчивый в безделицах, он делается, одна­ко ж, героем, когда коснутся чего-нибудь, по его мнению, важного. Точно так же и лопарь доходит иногда до край­него упорства, но тут он легко утрачивает спокойную об­думанность, которая никогда не оставляет более мужествен­ного финна. Обращенная внутрь душевная деятельность, спокойная созерцательность сродни обоим, но у лопаря она мельче. У обоих в глубине их замкнутого характера скры­вается порядочная доля хитрости и осторожности или не­доверчивости — свойства, развитые, однако ж, по преиму­ществу у лопаря. Далее, и в лопаре заметен довольно рез­кий оттенок уныния, характеризующего финнов и вообще все финское племя, но не того глубокого уныния, которое беспощадно грызет финна, которое прозвано даже финс­ким героизмом. Унылость лопаря проявляется обыкновен­но в виде внешнего удручения. Вообще кажется, будто ло­парь — слабейший брат финна и родился весь в мать, тог­да как финн — в отца. Таков характер и русских лопарей во многих более отдаленных местностях, но в деревнях на большой Мурманской дороге он начал уже сильно изме­няться. Внутреннее довольство перешло во внешнюю бес­смысленную веселость, мирная созерцательность замени­лась практическим расчетом, тихое спокойствие — неуме­стной суетливостью. Тут вы не найдете ни мягкосердия, ни радушия, которыми отличаются другие лопари. Тор­говля и беспрестанные столкновения с русскими и с каре­лами вывели их из природного состояния невинности. В особенности сильно подействовало на них влияние первых. В кругу русских узнаешь всегда молчаливого, спокойного лопаря, но в сношении с другими лопарями он кажется русским. По-русски он говорит почти так же хорошо, как на своем родном языке, и по недостатку собственных пе­сен любит отвести иногда душу русской песнью. По вос­кресеньям, даже в самые холодные зимние дни, он играет в снежки (Ballspiel) или развлекается другими русскими забавами. Даже в домашней жизни его — все русские обы­чаи, не говоря уже об одежде. Все, что мы сказали о весе­лости их, о деятельности, о торговом духе и т.д., — все это следствие русского влияния. Можно почти наверное ска­зать, что русские лопари рано или поздно совершенно со­льются с русским народом, тем более что у них нет даже собственного книжного языка. Малочисленность их под­тверждает еще более это предположение. По сведениям, доставленным мне в Коле исправником^ число русских лопарей не превышает 1844 душ.

Мне следовало бы, может быть, прибавить несколько замечаний о языке русских лопарей, но пора уже подумать и об отъезде. Итак, без дальнейших околичностей и не сво­рачивая никуда, пустимся в путь за 150 верст в Колу. Не обращая особенного внимания на то, что наши олени уве­шены колокольчиками, бубенчиками и множеством пест­рой сбруи, не могу, однако ж, не обратить его на погоду, так важную для путешествующего по Лапландии, а потому скажу, что первое марта был даже и в Лапландии необык­новенно неприязненный день. Но нам стыдно было жало­ваться, потому что тому же подвергалось и новорожденное дитя, которое везли в Гиперборейский город для крещения. Конечно, у груди матери было теплее, чем в открытом керисе, но, несмотря на то, что и мы были некоторым образом младенцами в лапландском мире, мы сбрасывали с себя гру­ды снега довольно бодро: нас утешали прекрасные олени и быстрая езда на них, которой русские лопари отличаются. Две первые мили мы просто пролетели. Дорога, насколько позволяли рассмотреть сумерки и хлопья снега, шла все лесом. Вскоре добрались мы до большого озера Нуот (Nuotjayri), проехали по нему две мили, затем вышли на берег и расположились ночевать у огня подле большого сне­гового сугроба. Любопытно видеть, как быстро русский ло­парь разводит огонь: нащипает несколько лучин, сломит несколько сучьев, расколет два-три чурбана, уставит и уло­жит все это вокруг смолистого пня, и огонь готов. Конечно, такой огонь годится только для раскуривания трубки или для растаивания снега на питье, да ему, закутанному в оле­ньи и овечьи шкуры, ничего больше и не надобно. Энарский лопарь хлопочет о нем гораздо более, и потому он го­раздо лучше, хотя все-таки не сравняется с финским огнем. Горный лопарь совсем не разводит огня. Набредет он вече­ром на хорошую паству для оленей, он вырывает яму в суг­робе снега и спит в ней спокойно до утра. Это даже предпоч­тительнее плохого огня; в хорошей лапландской шубе, на­тянув ее на голову, вынув руки из рукавов и спрятав их под шубу, можно провести зимнюю ночь и в горах довольно сносно. Близ огня же, даже и весьма плохого, трудно удер­жаться, чтоб не снять тяжелую шубу, и ночью просыпа­ешься промерзлый, иногда занесенный снегом, хочешь по­греться у огня — огонь погас. Раздуваешь его снова, снова укладываешься и засыпаешь, чтобы через несколько вре­мени проснуться так же неприятно. Точно так провел я всю ночь на этом ночлеге. Когда же настало желанное утро, мы проехали еще милю по озеру Нуот. По льду его бегали вол­ки, словно собаки, жадно косясь на жирных наших оленей. Всю ночь они рыскали около нас и беспокоили оленей, ко­торые от того были голодны и утомлены. Выехав на берег, мы остановились, чтобы дать оленям покормиться. Лопари уважают оленей за их чрезвычайный инстинкт, вследствие которого, воткнув только морду в снег, они тотчас же узна­ют, несмотря на глубину его, есть ли под ним мох или нет. Эта способность, необходимая для существования этих жи­вотных, может быть, еще не так удивительна, как другие их качества. Я, например, не мог надивиться, как без вся­ких следов и признаков дороги хороший олень сам собой привозит путешественника куда надо, если только хоть раз пробегал уже это пространство. К добрым качествам оленя принадлежит еще и то, что им можно управлять такой про­стой вещью, какова вожжа: перебросишь ее на правую сто­рону — он бежит, перекинешь на левую — он останавлива­ется. Только при спуске с холма или с горы он слушается уже не вожжи, а собственного побуждения, которое застав­ляет его бежать как можно быстрее. Эти спуски очень при­ятны, но иногда весьма опасны, как я это вскоре и испытал на самом деле. Через несколько часов езды нам привелось спускаться с довольно высокого холма. Дорога, извивавша­яся по нему между высокими елями к речке Нутйоки, не­смотря на предшествовавшие метели, защищенная от них лесом и горой, была тверда, как камень, и от большой езды страшно ухабиста. Именно тут-то и вздумалось моему оле­ню пуститься во всю прыть. Керис перелетал через ухабы, почти не касаясь дна, и ударялся о противоположный край их с такой силой, что я едва удерживался в нем. Кроме того, я должен был беспрестанно работать и руками, и но­гами, и всем телом, чтоб отклонять его от деревьев, о кото­рые неминуемо расшиб бы голову. По счастью, мне удалось избежать этого, я отделался только тем, что при перелете через один ухаб был взброшен вверх, потерял равновесие и упал в керис боком. Не знаю, что бы со мною сталось в этом беспомощном положении, если б следующий же ухаб не вывел меня из него. Съехав к реке, олень вдруг остановил­ся, обернулся и посмотрел на опасный холм с видимым удив­лением. Затем он бежал уже довольно смирно вдоль по реке до самого ночлега, т.е. до хижины, нарочно выстроенной на берегу для путешественников.

На следующий день два чужеземца смотрели с верши­ны горы на город Колу, лежащий в глубокой долине, окру­женной высокими горами. Его обвивают две реки — Тулома и Кола, которые, слившись по ту сторону города, безза­ботно бегут на смерть в волнах Ледовитого моря. В самом городе множество ветхих строений, но взор тотчас же от­влекается от них колоссальной церковью времен Петра Ве­ликого. Издали башни и главы ее сливаются в один огром­ный купол, и отсюда ее можно почти принять за лапландс­кую гору. Рядом с этой церковью построена другая, кото­рая блестящей своей внешностью и малым размером наме­кает на новейшие времена.

III

Мы приехали в Колу незадолго до масленицы. Эта не­деля во всей России посвящается пирам и веселью. Без вся­ких обычных представлений все приглашали и принимали нас ласково. Во всю неделю не прошло дня, чтоб нас не позвали участвовать в увеселениях города. Тут естествоис­пытатель мог бы изучить ихтиологию Ледовитого моря в бесчисленных рыбных кушаньях и в то же время заняться лапландской флорой, представляемой множеством разно­цветных наливок. Любитель древности мог бы также найти предметы, достойные изучения как во многих старинных нравах и обычаях, так и в различных драгоценных редкос­тях, переходящих по наследству из рода в род. Меня всего больше занимала русская народная одежда, особенно наряд мещанок и красивых их дочек. Наиболее бросалась в глаза шубейка, покрытая красным сукном или бархатом, с бога­тым золотым шитьем и блестящими жемчугами. Она очень широка, без рукавов и доходит до чресл. Не менее пышен и головной убор девушек, который в финских руках сравни­вается с «прямо стоящим (вернее же, с несколько накло­ненным набок) концом облака». Жаль, что финская муза не занялась и оценкой этой драгоценности, вероятно, она не отдала бы ее и за «мех черно-бурой лисицы», потому что наряд этот и в наше богатое жемчугами время стоит от трех до пятисот рублей. Само платье широко и твердо, как латы; цвет его различен, потому что собирающиеся сюда с раз­личных сторон женщины держатся любимого цвета своей родины. Пышные белые рукава составляют также суще­ственную часть их одежды. Эти рукава безобразно широки и вздернуты почти до ушей, отчего сами миловидные де­вушки кажутся угрюмыми и сердитыми. Когда я в первый раз увидел вереницу семнадцатилетних девушек, преважно выступавших в этом наряде, приподымаясь на каждому шагу на цыпочки и смотря неподвижно вперед, мне казалось, что вижу комедию, представляющую девическую гордость отцовскими сокровищами. К чести Кольских девушек ска­жу, однако ж, что это театральное представление только наружное. К вечеру, когда взоры строгих матерей отвле­кутся от любимых дочек к еще более любимым чашкам чая, сурово-мрачные девушки порхают живо и весело в оду­шевленной мазурке.