Лапландия. Карелия. Россия

Кастрен Матиас Алексантери

Кроме родства, лица одного рода связываются еще об­щим идолослужением. Каждый род имеет издревле своих собственных кумиров, которые часто хранятся и чествуются всем родом жертвами и другими обрядами в особенной юрте. Эти «юрты-кумирни» состоят обыкновенно в заведывании духовного лица; это лицо в одно и то же время и прорица­тель, и жрец, и врач, и пользуется величайшим уважением. Так как вся остяцкая религия, в сущности, только магия, то и жрецы по преимуществу прорицатели или шаманы. Как весь род, так и частные лица обращаются к ним с вопросами в сомнительных обстоятельствах, но шаман никогда не дает ответа прямо от себя, во всяком случае он сперва вопрошает богов и потом уже возвещает решение их.

Он не может, однако ж, вопрошать высшего, небесного бога, называемого остяками Турм (Турум) [72] , ибо Турм гово­рит с людьми только гневным голосом грома и вихря. Пола­гая, что Турм всюду следит за человеком, что от него не скры­вается ни добро, ни зло и что он непрестанно воздает каждому по его заслугам, его все-таки почитают существом недоступ­ным для смертного и необыкновенно страшным. Молитвы не доходят до него, он управляет судьбами мира и людей по не­изменным законам справедливости. Его нельзя умилостивить никакими жертвами, ибо он смотрит только на внутренние достоинства людей и по ним распределяет свои дары, не обра­щая внимания на молитвы и жертвы. Поэтому, если в каких-нибудь обстоятельствах остяк имеет нужду в верховной помо­щи, то он долей обращаться к другим, подчиненным боже­ствам. Последние изображаются различно, и изображения их частью составляют собственность целого рода, частью принад­лежат отдельным семействам и лицам. И те и другие иногда вовсе не отличаются друг от друга, по крайней мере они боль­шей частью деревянные, имеют человеческий вид и представ­ляют то мужские, то женские существа. Общественные куми­ры отличаются от частных только большим украшением [73] . Некоторые одеты в красные одежды с ожерельями на шее и другими украшениями. Лица у многих обложены листовым железом; мужские кумиры облечены нередко в панцирь и с мечом при бедре [74] . Общественные кумиры хранятся, как я уже сказал, в особенной юрте, за неимением же последней — в шалаше или под открытым небом на отдаленном лесном холме. Дело в том, что остяки не любят показывать своих кумиров чужим людям и потому устраивают кумирни в отда­ленных, никем не посещаемых местах — предосторожность необходима уже и потому, что в кумирнях хранятся значи­тельные приношения деньгами и мехами, похищение кото­рых чуждые идолопоклонства соседи нисколько не почитают святотатством. Не знаю, много ли у остяков таких кумирней, но, ехавши в Обдорск, раз я попал совершенно неожиданно в общество остяцких богов, стоявших под густой сенью листвен­ниц. Все они были голы и ничем не отличались от самоедских «сядеев». Остяки называли их йильян (Jiljan) [75] ,

в отличие от всех других кумиров, называемых общим именем «лонг» и соответствующих самоедским «хаге» (Hahe). Вышеупомяну­тые йильяны были весьма различной величины: самые боль­шие не превышали и полтора локтя, а самые малые едва ли имели и половину этой вышины. Я видел тут же множество оленьих шкур и рогов, развешанных по окружающим деревьям, и притом так, что все они находились перед глазами ку­миров. Невдалеке был стан бедного остяцкого рода, для кото­рого эта роща была общественным святилищем. Что касается до частных и семейных кумиров остяков, о них можно ска­зать то же самое, что было выше сказано о самоедских. Это или необделанные камни и другие предметы необыкновенных, страшных форм, или (наичаще) небольшие деревянные кумирчики с человеческим лицом и заостренной головой. У каж­дой семьи и даже у отдельных лиц есть по одному или по нескольку таких кумирчиков, которых почитают хранителя­ми и возят с собою во всех странствованиях. Как и у самоедов, они хранятся в особенных санях и одеваются в богатый остяц­кий костюм, убранный красными тесьмами и другими укра­шениями. Часто каждому из этих божков приписывается своя особенная сила. Одни охраняют оленьи стада, другие дают хороший лов, третьи пекутся о здоровье, о супружеском счас­тье и т.д. Когда потребуется, их ставят в шалаш, на оленьи пастбища, на места звериной или рыбной ловли. И тут по временам приносят им жертвы, состоящие в помазывании их губ рыбьим жиром или кровью и в становлении подле них посудин с рыбой или мясом. Таковые частные жертвоприно­шения может совершать каждый сам, но когда требуется об­щая жертва богам, когда нужен совет их целому роду или даже и одному лицу, тогда необходим уже жрец или шаман, потому что только он может открывать сердца богов и гово­рить с ними. Шаману же в свою очередь необходим волшеб­ный барабан. Обыкновенная речь не достигает слуха богов, он должен беседовать с ними пением и барабанным боем. Кумир, стоящий перед шаманом, также иногда начинает говорить, но, разумеется, его слова слышит только шаман. Чтобы убе­дить легковерную толпу в том, что из уст кумира действи­тельно выходят слова, шаман вешает перед ним тесьму, навя­занную на конец прямо воткнутой палки, и когда случайно или хитростью шамана тесьма приходит в движение, тогда каждый убеждается, что в самом деле из уст кумира выходят слышные шаману звуки. Само собою разумеется, что при этом никогда не обходится без жертвоприношений: обыкновенно одного или нескольких оленей. По заклании их шаманом шкура и рога развешиваются в честь богам на священные де­ревья, мясо же кладется перед кумиром и затем вскоре съеда­ется собравшейся толпой, причем шаман всегда получает свою часть.

72

Турум (Торум, Нуми-Торум) — верховное божество в религии ханты и манси, творец земли, животных, растений и человека. Обитает на небе в золотом доме, в земных делах участия не принимает, поручив это своим детям и подчиненным духам. Слово торум означает не только «божество», но и «небо, погода». Очевидно, превоначально обожеств­лялось само небо, а представления о небесном духе появились позже. Верования, связанные с Торумом, до настоящего времени играют боль­шую роль в мировоззрении ханты и манси.

73

М. А. Кастрен здесь верно подметил наличие различных категорий духов: общественные (точнее родовые или общинные) и частные (то есть личные и семейные). Родовые духи у ханты считались детьми или внуками Торума и наделялись большими возможностями. Через них люди могли обращаться к самому Торуму, просить удачи в про­мыслах, здоровья и долголетия. Личные и семейные духи считались помощниками своих хозяев во всех делах, но уровень их возможнос­тей был значительно ниже. Изображались и те, и другие в виде дере­вянных идолов (у Кастрена — кумиров), имеющих человекоподобный облик. Родовые идолы хранились в свайных амбарах (лабазах) на спе­циальных священных местах, где несколько раз в году проводились коллективные жертвоприношения, часто с закланием жертвенного животного. Семейных и личных идолов держали дома, в особых ящи­ках или кожаных сумках, подношения им совершались в виде пищи и мелких подарков (лоскуты ткани, табак, украшения) по желанию хо­зяев, без четкой периодичности. В таких обрядах участвовали только члены семьи. К родовым идолам относились как к большой святыне независимо от обстоятельств, поскольку они считались потомками Торума. Отношение к семейным и личным идолам было гораздо про­ще — если они плохо помогали хозяевам, их можно было в наказание лишить подарков, выпороть или даже выбросить и заменить новыми.

74

«Общественные кумиры» — деревянные идолы, изображения духов-покровителей, предков-богатырей, поэтому их непременные атрибуты — воинские доспехи, кольчуги, сабли, шлемы.

75

В буквальном переводе с хантыйского йилянь, елянь (у Кастрена — йилъян) означает «священный». Этот эпитет применялся ханты для обозначения духов высокого ранга (в данном случае — родовых духов) и идолов, их изображающих. У ненцев такие духи и идолы называ­лись сядэй. Более мелкие духи у ханты обозначались словом лунг// лонг//лонх//тонх, у ненцев — хэхэ (в тексте приводится «хаге», что является неверной транскрипцией при переводе). Разница заключа­лась в том, что ханты термином лунг обозначали любых мелких духов — лесных и водных, личных и семейных, добрых и злых. То есть дан­ный термин можно перевести как «дух вообще». Ненцы же называли хэхэ только духов, помогающих людям, — личных и семейных. (См. также предыдущий комментарий).

Богослужение остяков состоит почти только в призыва­нии богов и умилостивлении их жертвами. Впрочем, иные роды справляют еще и некоторые общественные празднества в честь богов. Из этих празднеств значительнее всех справ­ляемое осенью, когда кочевые остяки возвращаются с тундр с богатой добычей к своим братьям, занимающимся рыбо­ловством в Оби [76] . Оно справляется каждый год разными ро­дами, и в нем участвуют не одни только члены празднующе­го рода, но и остяки других родов, которые привозят с собою для празднования и некоторых из своих старейших божков. Последние ставятся в той же юрте, в которой хранятся ку­миры рода; если же таковой не имеется, то их помещают в особом, нарочно для этого устраиваемом шалаше. Торжество совершается всегда в ночное время, и вот как описывает его один из очевидцев [77] : «Оно началось около 8 часов вечера и продолжалось до 2 часов пополуночи. Прежде всего начали бегать по юртам дети, приглашая остяков к богослужению непонятными дикими звуками с выражением как бы испу­га. Мало-помалу народ стал собираться в юрту, предназна­ченную для празднования. Войдя в нее, каждый остяк тро­екратно повертывался перед кумиром, садился потом в пра­вой части юрты наземь и принимался разговаривать с сосе­дом о чем вздумается. Западная часть была отделена занаве­сью, за которую некоторые уходили, также повертевшись перед кумиром. Когда все собрались, шаман застучал сабля­ми и обитыми железом копьями, заранее принесенными в юрту и положенными на жерди перед кумиром, раздал каж­дому из присутствующих, за исключением женщин, скры­вавшихся за другой занавесью, по сабле и копью, а сам взял в каждую руку по сабле и повернулся спиной к идолу. Остя­ки же стали рядами на средине и вдоль стен юрты и, держа прямо перед собой саблю, разом повернулись все троекратно. Шаман ударил саблей о саблю, и по данному им знаку все принялись вскрикивать на разные голоса: «Гай», покачива­ясь при этом всем телом с боку на бок. Это вскрикивание повторялось то с большими расстановками, то часто и быст­ро, и при каждом повторении его, покачиваясь налево и на­право, они то опускали сабли и копья к земле, то поднимали их кверху. Эти крики и покачивание, продолжавшиеся око­ло часу, приводили остяков в какое-то исступление, которое возрастало под конец до того, что я не мог смотреть без со­дрогания на их лица, как они ни казались мне сначала инте­ресными. Утомившись криками, они вдруг замолчали, пере­стали качаться, повернулись снова перед идолом, отдали сабли и копья шаману, который сложил их на прежнее место, и сели наземь в разных частях юрты. Тут распахнулась зана­весь, скрывавшая женщин, заиграли домбру [78] , и мужчины и женщины пустились плясать. Пляска — дикая, смешная и часто непристойная — продолжалась очень долго. Затем вы­ступило несколько фокусников или комедиантов в различ­ных потешных нарядах. Их шутки походили во многом на проделки предшествовавшей пляски. За сим шаман снова раздал остякам сабли и копья. Они опять покачались и по­кричали несколько времени «Гай», повернулись три раза, ткнули столько же раз копьями в землю, после чего отдали оружие шаману и разошлись по юртам». По этому описанию выходит, что празднество совершается перед одним кумиром и притом одним только родом; кроме того, оно отличается еще и по другим частностям от собранных мною сведений. Так, я слышал, что торжество это продолжается десять но­чей сряду, что сейчас описанная пляска с оружием в руках выполняется перед идолами в первую ночь одним только шаманом, во вторую — двумя остяками, в третью —тремя и т.д. в той же прогрессии до последней ночи, в которую в ней участвуют все, даже и женщины. Кроме того, мне сообщили, что это празднество сопровождается и жертвоприношения­ми. Возвращающиеся с тундр остяки угощают богов отчиз­ны своей роскошными обедами. Закалывают оленей, и ша­ман подносит к каждому божку особенное блюдо с сырым мясом, мажет губы и лицо кумира кровью, дает ему напить­ся воды, угощает его всячески. Когда, по мнению шамана, божества наелись достаточно, кушанье принимается и съе­дается остяками. Все же остающееся от жертвенного пира предоставляется шаману. Подобные общественные жертво­приношения делаются и по многим другим поводам: перед началом какого-нибудь общественного предприятия, перед отправлением в долгое и далекое странствование, и т.п. Рас­сказывали мне, между прочим, что в случае неудачного ры­боловства в Оби обдорские остяки навязывают иногда ка­мень на шею оленя и бросают его в реку как жертву.

76

В обрядности ханты наибольшее значение всегда имели периодичес­кие коллективные жертвоприношения весной и осенью, которые по­свящались родовым духам-покровителям. Здесь и ниже описывается один из таких обрядов, проводившийся ханты Нижней Оби с наступ­лением осени. Он был посвящен духу по имени Елянь или Ортик, который считался богом войны и одним из главных покровителей всех нижнеобских ханты. Поэтому в обряде участвовали представители разных хантыйских фамилий (у Кастрена — родов), обитающих на данной территории, и большое значение придавалось оружию — саб­лям, стрелам, копьям. В других районах обитания ханты данный об­ряд неизвестен.

77

Здесь Кастрен приводит отрывок из труда академика П.С. Палласа «Путешествие по разным провинциям Российского государства» (СПб., 1788). Это описание остяцкого праздника сделано учеником Палласа Василием Зуевым.

78

М. А. Кастрен, как и другие авторы того времени, называет домброй традиционный хантыйский музыкальный инструмент нарс-юх (в пе­реводе — «играющее дерево»). По принципу изготовления и использо­вания он несколько напоминает домбру, чем и объясняется использо­вание этого названия. Нарс-юх состоял из корпуса удлиненной фор­мы, выдолбленного из ели или кедра. Полость корпуса закрывалась декой с резонаторным отверстием в форме креста. Сверху натягива­лись струны из оленьих жил. Играли на инструменте исключительно мужчины, положив его на колени и перебирая струны пальцами..

В этих жертвах и празднествах нельзя, конечно, не при­знать зачатков религиозного культа, но культа, стоящего весь­ма еще на низкой степени. Здесь почитают богов не вслед­ствие глубокой религиозной потребности, но по чувству свое­корыстия. Им приносят жертвы не для них самих, не из бла­гоговения к их величию и могуществу, но в надежде полу­чить таким образом исполнение своих желаний и удовлетво­рение своим потребностям. За все, что им дают, требуют и от них даров. Жертва или задаток, которым обязывают бога, или же награда за оказанную уже им услугу. Нередко сами боги вперед назначают цену. Само собою разумеется, что как во всех других, так и в этом случае толмачом богов бывает ша­ман. Запрашивает бог слишком много — шаман заставляет его укорами и угрозами сбавить цену, и он обыкновенно сбав­ляет. Из этого ясно, что остяки поклоняются своим идолам не как верховным силам, а как услужливым духам. Только Турм, или небесный бог, пользуется большим уважением, хотя и не имеет своего особенного культа. Гораздо меньше значение лес­ного бога Меанг [79] и водяного Кули [80] , последний почитается по преимуществу злым и гибельным. Что-то вроде божеского значения имеет у остяков, как и у всех сродственных им на­родов, медведь, одаренный сверхъестественной силой. У обдорских остяков я видел даже маленькие изображения этого зверя, вылитые из меди и чествуемые как кумиры. По преда­нию, эти изображения перешли сюда очень давно от пермя­ков и зырян, которые также поклонялись медведю. Кроме того, остяки чтут еще некоторые

деревья и священные мес­та [81] . Растет кедр посреди соснового леса — и кедр, и вся мес­тность вокруг его почитаются священными. Такое же значе­ние имеют и те места, где семь лиственниц растут друг подле друга. Тут обыкновенно найдешь один или несколько куми­ров, а перед ними на деревянных вершинах — принесенные им в жертву оленьи шкуры, рога и т.д.

79

Меанг (точнее — менг или менке) — в представлениях ханты это лесной великан, покрытый шерстью. Он опасен для людей, поскольку явля­ется людоедом. В хантыйских сказках часто говорится, что он может иметь несколько голов. Люди избегали посещать места, которые счи­тались его логовом. Не совсем верно определение его как лесного бога. Он является лесным только в том смысле, что живет в лесу. Хозяином же леса, животных и растений считается обычно другой дух — Вонт– лунг (Лесной дух). Искажение объясняется, очевидно, тем, что менке фигурировал в рассказах ханты как самое большое и опасное лесное существо.

80

Кули (в ед. числе следует читать — куль). Так северные ханты могли называть любых духов, но чаще это название применялось только к злым духам. Название куль употреблялось параллельно с лунг (см. также комментарий 63).

81

Деревья занимали важное место в верованиях ханты, однако священ­ными они считались не сами по себе, а благодаря их связи с духами. Так, береза почиталась деревом Торума и других небесных духов. По­дарки, которые подносили этим духам при жертвоприношениях, ве­шали на березу. У самых северных групп ханты (как и у ненцев) те же функции выполняла лиственница — единственное дерево, растущее далеко в тундрах. Деревом духа нижнего (подземного) мира, главы всех злых существ считалась сосна. Важное место в религии играл кедр, однако оценивался он по-разному. В некоторых группах ханты он считался деревом Торума, в других — деревом злых духов. В целом ко всем деревьям ханты относились, как к живым существам, имею­щим душу. Поэтому старались без нужды не рубить их, на дрова ис­пользовали сухостой.

Священные места действительно являются главным атрибутом верова­ний ханты. Они достаточно многочисленны до настоящего времени. Различается два вида священных мест. Первый вид подразумевает наличие священного амбарчика на сваях, где хранится идол. Такие места на лесных возвышенностях или болотных островах устраивали для родовых и значительных небесных духов. Это «рукотворные» свя­щенные места, которые теряли святость при переносе идола. Другой вид священных мест носит постоянный характер. Эти места представ­ляют собой чем-либо выдающиеся участки местности — сопки, горы, поляны в лесу и т.п. Они обычно связываются с какими-то прошлыми событиями из жизни духов или предков (битва, остановка на отдых, празднование и пр.), на чем и основывается их почитание. На всех священных местах запрещалось охотиться, собирать ягоды, рубить деревья, поскольку все здесь считалось собственностью духов. Чтобы заручиться их поддержкой, на священных местах проводились жерт­воприношения, закалывали жертвенное животное, на деревья вешали ткани и шкуры, бросали монеты.

Говоря о религии остяков, я не могу не упомянуть об обычае, который они разделяют с самоедами и многими дру­гими народами, именно: об обычае чтить память покойни­ков жертвами и другими обрядами. Это чествование основы­вается на весьма распространенном мнении, будто люди и по смерти и надлежащем погребении сохраняют потребности и продолжают занятия прежней жизни. Потому-то и становят подле могилы сани, кладут подле или в самую могилу копье, таган, котел, нож, топор, огниво и другие предметы, с помо­щью которых покойник добывал и готовил себе пищу. Как во время похорон, так и затем в продолжение нескольких лет родственники его приносят над могилой в жертву оле­ней. Умирает человек старейший, пользующийся большим почетом, ближайшие родственники делают тотчас же его изображение, которое хранят в юрте покойного, и оказыва­ют ему такой же почет, каким он пользовался при жизни. При каждом обеде ставят кушанье и этому изображению, вечером раздевают и кладут его в постель, поутру одевают и снова ставят на место, которое обыкновенно занимал покой­ник. Это продолжается три года, по истечении которых изоб­ражение зарывается в могилу покойного в предположении, что тело уже сгнило, а вместе с тем кончилось и бессмертие.

Подобно самоедам, остяки придают клятве великое ре­лигиозное значение. Если преступление совершено тайно и потерпевший остяк подозревает кого-нибудь, он может зас­тавить его поклясться. Клятва медведем и у остяков почи­тается сильнейшей. Как у самоедов, обвиненный разрезает нос медведя ножом и говорит: «Пусть сожрет меня медведь, если я клянусь ложно». Клянутся остяки также и богами своими и с теми же обрядами, как самоеды. Такая клятва почитается также священной, и почти каждый остяк убеж­ден, что ложная ни в каком случае не остается безнаказан­ной. А потому если обвиняемый сознает себя преступным, то не соглашается на клятву и признается в вине. Поэтому человек, произнесший очистительную клятву, почитается навсегда чистым и безукоризненным. Заеден кто-нибудь медведем, утонул, сгорел или погиб каким-нибудь другим образом, возникает нередко предположение, что он поклял­ся когда-нибудь ложно. Кроме выше упомянутых клятв, остяки не знают никакой другой. Свидетели не присягают, им верят на слово; всякий человек, за исключением безум­ных, принимается в свидетели. Дети могут свидетельство­вать против родителей, братья — против сестер, супруги — друг против друга. Все это обнаруживает в них чувство ос­трой справедливости и взаимное доверие.

В связи с очерком религии кстати будет сказать несколько слов о браке, который имеет у остяков более социальное, чем религиозное значение. Как у самоедов и других близких к ним племен, брак решается отцом или ближайшими род­ственниками невесты, сама же она в этом, как и во многих других случаях, касающихся чувствительнейших струн ее сердца, не имеет никакого голоса. Женщина здесь рабыня в самом тесном смысле этого слова. Но этого мало: она счита­ется нечистым существом и живет в самом глубоком униже­нии [82] . Временами ее почти совершенно отделяют от прочих членов семьи, за всяким ее движением наблюдают с мучи­тельной тщательностью, окуривают каждое место, на кото­ром она посидит. Чувствуя свое глубокое унижение, она ни­когда не осмеливается выражать своих желаний и покоряет­ся всем прихотям мужа. Также беспомощна она и в то вре­мя, когда отец, брат или какой-нибудь другой родственник продает ее более дающему. Ее собственные желания, если она осмелится иметь их, не имеют при этом никакого значе­ния, с ней поступают, как со всяким другим товаром. Ее не выводят на рынок, но тем не менее судьбу ее решает аукци­он. Цена молодой девушки различна по местностям. В Об­дорске дочь богатого человека стоит от 50 до 100 оленей, бедный человек продает свое дитя за 20 и за 25 голов. При­чина большей цены дочери богатого, кроме богатейшего при­даного, — надежда жениха на пособие со стороны тестя в будущем. Дорогая жена рассматривается здесь как дорогой товар, приносящий со временем гораздо более прибыли, чем дешевый. Взнос за невесту принимается, впрочем, отцом не как пособие, которое со временем должно возвратить, но как действительная плата за получаемый товар. По понятию ос­тяков, нет ничего справедливее такого вознаграждения отца или воспитателя девушки: ведь он выдает ее в таком возрас­те, когда она уже совершенно свободна к работе. Кто ж мо­жет требовать, чтобы в семье, ему чуждой, даром вспаива­лась, вскармливалась для него жена, которая на всю жизнь делается его рабой и работницей? Отец мог бы оставить дочь свою при себе, и работой своей она вознаградила бы вполне все, что он издержал на ее воспитание. Если же он добро­вольно отдает свою законную собственность чужому челове­ку, то справедливость требует, чтобы последний вознаградил его за все труды и издержки, употребляемые им на его буду­щую жену. Одним словом, взносимый за жену выкуп есть вознаграждение отцу за содержание и воспитание дочери. По предварительному соглашению выкуп может быть внесен до свадьбы или после нее. Если он внесен до нее и жених или невеста умрет до совершения брака, то выкуп возвращается. В случае смерти невесты жених за внесенный выкуп может требовать ее сестру, если только она есть.

82

Представления о женской нечистоте имеют очень древние религиоз­ные корни и встречаются у многих народов, в том числе у ханты. Это связано с особенностями женской физиологии и представлениями о «мертвой» крови, источником которой является женщина в опреде­ленные периоды. Магическим образом мертвая кровь может якобы умертвить и все, к чему она прикоснется. В связи с этими верования­ми на женщину возлагался ряд запретов и правил поведения — не пе­решагивать через мужские вещи, не забираться на чердак или лестни­цу, уходить во время родов и месячных в специально построенный для этого домик. Однако эти правила нельзя называть унижением, как считал Кастрен и другие авторы, так как в их соблюдении были заинтересованы и сами женщины: сохранится чистота снастей — они будут удачливы в промысле, и вся семья, в том числе и женщина, будет сыта. Кроме того, если женщина соблюдает свои запреты, муж­чина точно так же соблюдает свои. Общество ханты строится на чет­ком разделении функций между полами, исходя из максимальной це­лесообразности. Таким разделением труда объясняется еще один фе­номен, который вызывал у путешественников впечатление угнетенно­го положения женщин. Это то, что мужчина практически никогда не помогал жене в домашних работах, а проводил дома большую часть времени отдыхая. Объяснение такой «несправедливости» крайне ра­ционально: мужчина работает с предельным напряжением сил во вре­мя охоты и рыбалки, особенно в зимнее время, когда холода весьма суровы, поэтому организм требует периода восстановления, который мужчина и проводит дома, набираясь сил для очередного промысла.

У остяков допущено многоженство, но теперь оно очень редко по причине значительности выкупов. В бытность мою в Обдорске я слышал только об одном троеженце, немногим больше было и двоеженцев. Замечательно, что при этом до­пускается и женитьба на нескольких сестрах, но к таким бракам приступают всегда с опасением, ибо опытом дозна­но, что родные сестры за одним мужем не уживаются. Два же брата не могут жениться на двух сестрах, хотя бы пос­ледние происходили от разных матерей. Младший брат обя­зан жениться на вдове старшего. В случае смерти одного из супругов остающийся в живых может вступать в новый брак не прежде, как спустя год по кончине первого. В случае смерти одного из родителей дети не могут вступать в брак ранее двух лет по его кончине [83] .

83

В действительности срок траура составляет один год. Два года, на­званные Кастрену, представляют собой ритуальные годы, которые у северных ханты равны половине обычного (отдельным годом считает­ся зима, отдельным — лето). Все сроки, связанные с религиозными обрядами, считаются именно ритуальными годами.

Низкое положение женщины между остяками и други­ми сибирскими дикарями обнаруживается, между прочим, и тем, что она никогда не наследует. Ни муж не наследует через жену, ни жена по смерти мужа. Все имущество умер­шего разделяется поровну между его сыновьями, которые обязаны содержать мать, сестер и других женских членов семьи. Сыновья, оставшиеся несовершеннолетними по смер­ти отца, поступают вместе со всеми женщинами его семей­ства в опеку к ближайшим родственникам, которые за это участвуют в наследстве наравне с сыновьями. Если покой­ник не оставил последних, то имение его делится между его близкими или дальними родственниками по взаимному их соглашению, причем они обязуются заботиться о содержа­нии вдовы и дочерей.

По образу жизни обдорские остяки распадаются на два рода: на рыбаков и оленеводов. Первые держатся по рекам, преимущественно по Оби и Нарыму [84] , последние кочуют, по крайней мере некоторую часть года, по тундрам и находятся тут в постоянных сношениях с самоедами. Число остяков, занимающихся оленеводством, сравнительно весьма невелико и уменьшается ежегодно вследствие смешения с многочис­ленным самоедским племенем. Влияние последнего так силь­но, что остяки-оленеводы не только усвоили уже себе рели­гию, нравы и образ жизни своих соседей, но даже и на языке их говорят свободнее, чем на родном. Поэтому желающий изу­чить особенности остяцкого быта должен обратиться к остя­кам-рыболовам. Но и эти живут не одинаким образом: одни занимаются только рыболовством, другие — и рыболовством, и оленеводством. Последние должны, по крайней мере летом, разделяться по этим двум хозяйствам: одни остаются близ рек, другие же следуют за оленями в их странствованиях. Инстинкт северного оленя влечет его в теплое время года к морским берегам, потому что по густой своей шерсти он нуж­дается в прохладнейшей атмосфере, да сверх того и менее здесь страждет от комаров, убийственных для него во время линя­ния. Кочуя с своими оленями по берегу Ледовитого моря, ос­тяк, подобно русским и самоедам, ловит рыбу, бьет тюленей, моржей, белых медведей и т.д. Но до самого моря из остяков доходят весьма немногие. Большая часть их останавливается летом на самых северных тундрах, и как только воздух сдела­ется попрохладнее и комары пропадут, они отправляются на ловлю лисиц в лесные местности, на восток от Урала. С пер­выми предвестниками зимы и кочующие по морским берегам остяки, и самоеды переходят также в леса и преимуществен­но для защищения себя и своих стад от ужасных бурь. Эти переходы совершаются очень спокойно, в день уходят очень немного, днюют по суткам и даже по двое и прилежно зани­маются звероловством. Каждый род идет, не расходясь слиш­ком, предводительствуемый князем или старшиной. К концу декабря все эти кочующие толпы являются на Обдорскую яр­марку. Князья и старшины должны необходимо присутство­вать на ярмарке, ибо они обязаны наблюдать за исправным вносом податей. Подать состоит главным образом в двух бу­рых лисицах с каждого лица мужского пола; но, кроме ли­сиц, требуется еще с каждого рода положенное число других мехов, недостает мехов какого-нибудь из означенных зверей — дело князей заменить недостающее количество другими шкурами. С ярмарки туземцы уходят опять в леса и продолжают заниматься звероловством всю зиму. Самоеды и остяки, занимающиеся исключительно одним только оленеводством, отправляются к морским берегам ранней весной; те же, кото­рые оставляют часть своего семейства на берегах рек, не спе­шат, потому что не доходят до отдаленных морских берегов. Во время пребывания в лесах они живут в постоянных жили­щах, так называемых юртах, которых у самоедов и постоянно кочующих остяков не бывает.

84

Здесь опечатка: следует читать «Надыму».