Лапландия. Карелия. Россия

Кастрен Матиас Алексантери

Через несколько дней после этой свадьбы путь мой шел на восток к Чесской губе. Ехать на Канинский полуостров было не для чего, потому что в эту зиму на полуострове людей не было. Таковое опустение полуострова — явление нередкое и, как мне сказывали, вот по какой причине. Прибрежья Канинского Носа весьма низменны и болотис­ты, от этого в дождливую осень даже и самые высокие места покрываются водой, начинается затем зима с силь­ными морозами, повсюду образуется толстая ледяная кора, смертоносная для оленей, не имеющих возможность про­бить ее своими раздвоенными копытами и добраться до мха. На горах можно, конечно, найти олений мох, но са­моеду это не в помощь, потому что он и зиму, и лето зани­мается рыболовством и, следовательно, должен жить близ берегов моря. Вообще Канинский Нос посещается мало, даже канинские самоеды живут большей частью по бере­гам Тиманской тундры. К Рождеству они во множестве отправляются в окрестности Сомжи и Мезени, продают здесь оленьи шкуры, лисьи меха и все, что добыли на суше и на море, и запасаются мукой, коровьим маслом, творо­гом, свинцом, порохом, водкой и другими потребностями. После Рождества они возвращаются к морю, только неко­торые из беднейших отправляются в Пинегу, Холмогоры и Архангельск, где мужчины нанимаются в извозчики, а женщины прокармливаются нищенством. Когда я выехал из Неса (19 января), большая часть самоедов возвратилась уже на места жительства. На протяжении почти 160 верст я встретил только один чум, да и тот принадлежал моему врагу. Он распространил между канинскими самоедами, что я иностранец и потому не мог быть послан русским правительством, что я прислан народом немцев, чтоб вы­ведать, как лучше перебить всех самоедов и потом завла­деть их оленями. На берегах рек Визы, Снопы, Омы, Виски нашел я несколько одиноких русских дворов с весьма развращенными жителями. Нередко встречались мне рус­ские обозы, возвращавшиеся с богатой добычей от самоедов. Наконец при реке Пеше, в нескольких милях от ее впадения в море, я наехал на самоедский стан, состоящий из трех чу­мов. Один принадлежал тому самому тадибею, который в Сомже сообщил мне таинства своего искусства. Я условился с ним, что через несколько дней он приедет к тиманской церкви (верстах в сорока по течению реки) и там в продол­жение нескольких недель будет учить меня самоедскому язы­ку. Условие было подкреплено несколькими рюмками вод­ки, и я весело поехал к церкви. Здесь я нашел только детей, стариков и старух, потому что священник, дьячок и их жены, составляющие почти две трети всего народонаселения, уеха­ли в Мезень. Но прекрасное местоположение вполне вознаг­радило мне недостаток общества. Здесь впервые после мно­гих месяцев я снова увидел лес и возвышенности. Чтоб впол­не насладиться родной природой, я достал себе лыжи и от­правился в лес с ружьем. Вскоре нашел я стаю белых куро­паток и, замышляя их гибель, чуть-чуть

не погиб сам. Под­крадываясь к ним, я соскользнул в глубокую, занесенную рыхлым снегом котловину ручья. Выкарабкавшись из нее не без труда, весь промоченный, я едва не замерз на возврат­ном пути. Только баня согрела меня и избавила от дальней­ших вредных последствий. Затем мне суждена была непри­ятность другого рода. Тадибей не сдержал своего слова. При­езд его был для меня важен не столько в учительском отно­шении, сколько потому, что в окрестностях церкви не было никого, кто бы мог свезти меня ко двору, находившемуся при Пеше верстах в двадцати ниже. Положение мое было весьма затруднительно. Через десять дней меня выручили, однако ж, два тиманских самоеда, которые, прослышав, что у меня есть водка, приехали к церкви из-за ста верст в на­дежде выпить. Они вызвались не только прислать мне оле­ней, но и повестить от чума до чума всем самоедам, что при­ехал важный начальник по делам службы. Последнее каза­лось мне излишним, но самоеды настаивали, говоря, что «тун­дра не совсем безопасна». Я согласился более потому, что без предварительного разузнания, где находятся чумы, пришлось бы играть на тундре в жмурки.

Приняв эту предосторожность, я покинул 1 февраля пешскую церковь. Вскоре поднялась сильная непогода и заставила меня завернуть во двор, находившийся ниже при той же речке. Возчик уехал со своими оленями в ближний чум, а я остался пережидать здесь непогоду. Ветер выл до полуночи без умолку, наконец я заснул, но ненадолго, вскоре меня разбудил лай собак. Я подошел к окну: сквозь замер­зшие стекла не было никакой возможности рассмотреть что-нибудь, слышались только последние глубокие вздохи вет­ра. Я прислушивался еще к ним, как дверь отворилась. «Кто?» — спросил я. «День, барин, будет славный», — от­вечал мне вошедший возчик. Запрягли оленей, и мы пусти­лись далее. Задолго еще до рассвета приехали мы к перво­му чуму. Здесь нашел я моего тадибея. Сначала он все дер­жался поодаль от меня, но, когда я уже садился в сани, не вытерпел, подошел и стал просить водку. «Водка уложена, и для тебя я не стану разрывать уложенное», — сказал я назойливому негодяю. «Да ты не для меня потрудись, а для спасения своей души, потому что написано: кто хочет на небо, должен здесь, на земле, трудиться», — возразил хит­рый самоед. Когда мы тронулись, утро занялось уже, и сол­нце начинало всходить, огненно-красные облака занимали большую часть небосклона и мерцали подобно северному сиянию. Предвидя непогоду, я спешил, но на самоедской тундре не все делается так, как хочется. Я думал, что взял все возможные предосторожности, предуведомив жителей тундры о моем приезде, но я забыл самое главное — захва­тить с собой в проводники служителя закона. Самоедов не­чего боятся, несмотря на их грубость и дикость, их всегда можно склонить рюмкой водки и ласковым словом. Но, кро­ме самоедов, по тундрам кочует много русских и зырян [46] , которые с незапамятных времен привыкли хищничать в этих пустынях. Всеми неправдами и даже явным грабежом они завладели стадами самоедских оленей и мало-помалу сде­лались почти полновластными господами всей этой страны. Правительство, чтоб положить предел их своевольству и вместе с тем чтоб приучить самоедов хотя несколько к граж­данскому порядку, издало недавно устав, который, по мое­му мнению, превосходен. Но само собой разумеется, что как бы ни был зорок закон, он все-таки не может усмотреть всего, что делается в самоедской глуши. Притеснения про­должаются по-прежнему, реже в виде явного грабежа, но зато тем чаще под более кроткой формой обмана. Главный источник зла — водка, которая, несмотря на строгое запре­щение правительства, все еще провозится и, вероятно, бу­дет провозиться к самоедским чумам, пока правительство не учредит в некоторых местах, например, в Сомже, Пустозерске, Ижме и других селениях, военные посты как для конфискования водки и других запрещенных уставом пред­метов, так и для наблюдения за порядком и благочинием, в особенности во время самоедских сборищ. Промышленни­ки тундр старались надуть даже и меня. Они стакнулись и вместо того, чтоб везти к самоедским чумам, возили от од­ного русского двора к другому и, провезши пять или шесть верст, брали обыкновенно за пятнадцать. Наконец мне уда­лось добыть возчика-самоеда. Он провез меня, по уверению всех самоедов, двадцать верст, а требовал, чтоб я заплатил за тридцать. После нескольких легких возражений с моей стороны он объявил, что будет доволен всем, что я ни дам. Смягченный его уступчивостью, я решил заплатить ему то, что он потребовал вначале, и уже отсчитывал деньги, как к саням моим подошел оборванный русский. Белые зубы его щерились на меня сквозь черную бороду, глаза сверкали хитростью и злостью. Он страшно похож был на дикого зверя, готового броситься на свою добычу. «Ты не хочешь платить прогон, — закричал он вдруг неистово, — погоди, проучим же мы тебя, отложим оленей и оставим тебя на тундре. Пойдешь, собачий сын, пешком!». И в этом роде продолжал он еще кричать несколько времени. «Что он, сумасшедший, что ли?» — спросил я ближайшего ко мне самоеда. «Нет, — отвечал самоед, — он в полном уме, но уж от природы беспокойного нраву». Тут я в свою очередь рассердился и прикрикнул так, что негодяй замолчал тот­час же. Я записал его имя и поехал далее. Через час мы приехали к одинокому чуму. Вышед из саней, я увидел на тундре несколько санок, запряженных каждые четырьмя оленями, которые направлялись также к чуму. Не обратив на них большого внимания, я вошел в чум. Вскоре вошло в него множество самоедов, приехавших из только оставлен­ного мною становья. Они ехали жаловаться на того самого русского, который мне грозил и ругался. Они обвиняли в воровстве и насилиях всякого рода не только его, но и мно­гих других русских, кочующих по тундрам. Эти незваные гости до такой степени вывели из себя кротких самоедов, что даже из Канинской тундры собирались послать депута­цию к Государю Императору со всеподданнейшей просьбой об удалении русских хоть от берегов моря. Эту просьбу они думали основать главным образом на том, что русские дер­жат огромные стада оленей и в короткое время потравят весь мох по берегам моря, вследствие чего самоедам неми­нуемо придется оставить или рыбный промысел (главный источник их пропитания), или оленеводство. В уставе пре­дусмотрены и эти обстоятельства: для предотвращения их он постановляет, что каждому издавна на тундре живуще­му поселенцу отмеривается 60 десятин, на которых уже никому, кроме его, не позволяется пасти оленей. Когда са­моеды сообщили мне свое намерение подать просьбу, я по­советовал им прежде разузнать о данных им огромных пра­вах и потом просить губернское начальство о приведении в исполнение всемилостивейших постановлений.

46

Зыряне — т.н. «внешний» этноним коми (коми-зырян), происходящий от финского «сюрьяйнен» — «крайний, дальний», т.е. окраинный на­род, «украинцы». Язык коми, наряду с коми-пермяцким и удмуртс­ким, относится к пермской ветви финно-угорской языковой семьи. Коми — автохтонное население Европейского Северо-Востока (бассейнов Вы­чегды и Печоры с их притоками). По одной из версий, происхождение этнонима «коми» связано со словом «кум» (хум) — человек. Антропо­логический состав коми неоднородный: наряду с преобладающими бе­ломорским и восточно-балтийским европеоидными типами представле­ны сублапоноидный вятско-камский и лапоноидный уральский. Извес­тны 10 диалектов коми языка и несколько этнографических групп: ижемцы — северные (печорские) коми, удорцы (реки Мезень и Вакша), вымичи (бассейн р. Выми), сысоличи (бассейн р. Сысолы) и др.

Предки коми начали осваивать Нижнее Приобье с конца XII—XIII ве­ков. Благодаря прекрасному знанию «чрезкаменных» путей в Сибирь коми неоднократно принимали участие в походах русских военных отрядов за Урал в качестве переводчиков и проводников.

С конца XVI века отдельные группы коми начали переселяться за Урал. Массовому переселению ижемцев, северных коми-оленеводов, в Ниж­нее Приобье предшествовали регулярные торговые и охотничьи экспе­диции за Урал. Зыряне (преимущественно ижемцы) славились своим трудолюбием, предприимчивостью, знанием языков ненцев, ханты и манси. С одной из групп ижемцев-торговцев перебрался в Сибирь и Кастрен.

В продолжение этих совещаний наступил вечер, и об отъезде нечего было уже и думать, потому что мне предсто­ял переезд в 60 верст, а на дворе бушевала страшная непо­года. К тому же мне не хотелось так скоро расстаться с моими добрыми хозяевами. Я был у тиманских самоедов, а эти, несмотря на бедность, самые честные. Чтоб дать верное понятие об их характере, необходимо прежде всего сказать несколько слов о характере, общем всем самоедам. Само­еды имеют как в этом, так и во многих других отношениях много общего с финнами. Они крайне осторожны, кротки и скрытны, недоверчивы, упрямы и настойчивы, решаются не скоро, но, раз решивши, страшно упорны в исполнении предпринятого. Подобно лапландцам, они своенравны и так лживы, что на них никак нельзя положиться. Последнее качество относится, впрочем, по преимуществу к канским самоедам и потому не составляет общей характеристичес­кой черты самоедов. Общая черта всем им — это мрачный взгляд на жизнь и жизненные отношения. Как внешний, так точно и внутренний мир самоедов тёмен, как ночь; бу­шуй в них страсти — они вполне соответствовали бы своему наружному виду, были бы одним из самых диких народов мира. Но благое Провидение устроило так, что на большую часть жизненных отношений они смотрят с полнейшим рав­нодушием. Естественно, что хороший обед — один из важ­нейших жизненных вопросов самоеда, но и к нему он изу­мительно равнодушен. От удовольствия поесть он часто от­казывается для еще большего удовольствия попьянствовать, из лени готов переносить и голод, и жажду, и всевозмож­ные лишения. Но погрози только жизни этого сына Ледо­витого моря, оскорби его словом или делом, пробуди только подозрение, что хочешь обмануть его, и тотчас же увидишь, что в нраве его, омраченном и охлажденном полярным не­бом, есть все-таки пыл, зародившийся, весьма вероятно, под солнцем более знойным. Этот мрачный, дикий и по-своему страстный нрав обнаруживается по преимуществу у канинских самоедов. Он поддерживается здесь их материальным благосостоянием, развивающейся отсюда гордостью и при­верженностью к язычеству. Совсем другое дело на Тиманской тундре. Здесь в 1831-м и в 1833 годах свирепствовал скотский падеж, истребивший до 20000 оленей и поверг­ший все население в страшную нищету. Погибло много и самих самоедов, потому что они ели мясо павших оленей. После этого страшного испытания тиманские самоеды упа­ли духом, большая часть обратилась в христианство. Прав­да, мрачное воззрение на жизнь все-таки осталось и у них, но дикий пыл утратился совершенно; вообще, питая грусть в глубине души, они мягкосердечны и кротки. Говоря об общих качествах самоедов, я должен упомянуть еще об их готовности помогать бедным. Эта добродетель примирила меня со многими дурными сторонами самоедской натуры. Как ни извинить то, что народ дикий, борющийся с нище­той, плохо различающий правое от неправого, добро от зла, старается силой, хитростью или обманом завладеть собствен­ностью своих врагов, когда он в то же время готов разде­лить последние крохи со своими друзьями! Самоеды так же, как и лопари, берут к себе своих бедных родственников и заботятся о них. Так и в чуме, в котором мне пришлось ночевать, была такая призренная девушка. «Это дочь твоя?» — спросил я хозяйку. «Нет! — отвечала она мне. — Бог не дал мне детей, она сирота, и ей пришлось бы умереть с голоду или замерзнуть, если бы мы ее не приняли, не оде­вали, не кормили; она нам дальняя родня, и мы взяли ее из сострадания». Девушка потупила глаза и принялась мешать ложкой в котле. Мне показалось, что она смутилась от слов хозяйки, разгоряченной водкой. «Но если ты призрела ее беззащитную юность, так зато она помогает твоей старо­сти», — сказал я, желая ободрить девушку. «Да, нечего сказать, — подхватила хозяйка, — бедная трудится и рабо­тает много, и тяжело мне будет, когда она выйдет замуж и заведет свое хозяйство». При этих словах брат хозяина не­жно взглянул на девушку, и она опять потупила глаза и снова принялась мешать в котле. Вскоре затем жених от­правился стеречь оленей, а мы под овчинные одеяла. Но когда огонь в очаге погас, я слышал, как девушка тихо отворила дверь и вышла, чтоб провести страшно непогодливую ночь вместе со своим любезным.

Рано поутру хозяин разбудил меня радостной вестью, что метель улеглась и что мы безопасно можем ехать далее, прибавив, однако ж, к этому, что если среди тундры нас застанет новая непогода, так это уж воля Божья, и делать тут нечего. Мы поспешили собраться. Хозяин и его брат сами вызвались провожать меня, говоря, что дорога очень сбивчива, а время года самое ненадежное. Как я уже выше заметил, путь мой лежал вдоль Чесской губы, и приходи­лось ехать то по Ледовитому морю, то по суше. Конечно, в отношении к Пустозерску, последней цели моего путеше­ствия, это был порядочный крюк, но прямая дорога через Чайцынские горы была не только опасна, но и совершенно бесполезна для моей ученой цели, потому что на ней само­еды не живут. Не успели мы проехать несколько верст, как уже показались предвестники близкой непогоды. Возчики мои остановились и начали советоваться друг с другом. Они долго говорили, покачивали в раздумье головами и потом поехали далее. После я узнал, что речь была о том, не воро­титься ли, но что не посмели предложить мне это. Вскоре в самом деле началась метель, все усиливавшаяся так, что к полудню не видно было даже и запряженных в сани

оле­ней. Сильный порыв ветра сорвал, наконец, и род кибитки, приделанный к моим саням и несколько защищавший меня от непогоды. Встревоженный, я спросил: «Сколько мы про­ехали?». И мне отвечали: «Мы не знаем, где мы, и ничего не видим». Они повторяли это всякий раз, как принима­лись сгребать с меня массы снега, наносимого метелью. При этом они сделали печальное открытие, что малица моя про­мокла, и один из них был так великодушен, что предложил мне свой савик [47] — нечто вроде лопарского пески, носимый сверх малицы. К несчастью, мои линейные размеры несколь­ко превосходили обыкновенную длину человеческого тела, и это не раз становило уже меня в весьма затруднительное положение в отношении к санкам и к одежде; так и теперь по милости этого обстоятельства я должен был отказаться от радушного предложения самоеда и покориться необхо­димости промокнуть мало-помалу до костей. Мы тащились шагом, направляясь то туда, то сюда, искали хребет Чайцын и не находили, хотя, наверное, не раз были у подошвы его. Один из возчиков ехал на своих легких санях несколь­ко впереди и отыскивал удобнейший проезд для моих тя­желых саней. Наконец мы добрались до реки, знакомой одному из возчиков. Передовой спустился прямо с обрыва на лед, чтоб поискать удобнейший для нас спуск, и пропал. Другой возчик отправился отыскивать его, и в продолже­ние нескольких часов я сидел на тундре один-одинешенек, не понимая, куда девались возчики, потому что все, что я теперь рассказываю, я узнал уже по прибытии в ближай­ший чум. Сначала я не подозревал, что они исчезли; когда же сделал это совсем не отрадное открытие, подумал, что они бежали со страху. Не стану описывать, что происходи­ло внутри меня, ограничусь только внешним. Вся моя одежда промокла еще днем, и усилившийся к ночи холод поверг меня в страшную лихорадочную дрожь. Я думал, что про­бил уже мой последний час, и готовился к путешествию на тот свет. Между тем возчики возвратились. Мы благопо­лучно перебрались через реку, снова заблудились и, как после рассказывали мне возчики, пять раз приезжали на­зад к той же самой реке. В шестой раз, когда уже мы поря­дочно поотдалились от нее, олени начали сами собой свер­тывать назад, несмотря на все усилия возчиков направить их на восток. Наконец надобно было уступить их непреодо­лимому упрямству, и они вскоре привезли нас к селению, состоящему из семи чумов. Лай собак вызвал самоедов на­ружу еще прежде, чем мы подъехали. Старший из моих возчиков подошел тотчас же к моим саням, стал на колени и выразил свою радость благодарственной молитвой высо­чайшему Духу, потому что «Не я, а он спас тебя в эту ночь», — сказал он в заключение.

47

Савик (совик, совак) — мужская зимняя одежда у ненцев, надеваемая в сильные холода поверх малицы. По крою сходна с последней,, но шьется мехом наружу и больших размеров. О древности термина сви­детельствует фонетическое сходство названий у финно-угорских и са­модийских народов: совик, савик, савуй, сак.

Почти всю остальную часть ночи толковали в чуме о наших приключениях, из которых я сообщил только глав­ное. Они возбудили такое участие, что никто не хотел идти стеречь оленей, вследствие этого поутру оказалось, что вол­ки порядочно напроказили. Я хотел передневать в чуме, но бывшие тут же виноторговцы так хлопотали о моем отъез­де, что я отправился поутру почти что против моей воли. Погода несколько прояснилась, и нетрудно было отыскать дорогу, которой мне следовало ехать. Я находился при ус­тье реки Индиги, в нескольких верстах к югу от Святого Носа. Отсюда мне надобно было ехать вверх по ее течению верст сорок или пятьдесят до русской избы, в которой хо­тел остановиться на некоторое время, а потому захватил с собой и нанятого в последнем чуме учителя самоедского языка. Но и в этот день, как накануне, поднялась метель, усилившаяся к вечеру до того, что против ветра нельзя было ни глядеть, ни дышать. В ушах беспрерывно раздавался оглушительный вой и свист. Днем промочил меня влаж­ный снег, а к ночи стало сильно морозить. Было уже запол­ночь, когда мы добрались до русской избы. Дорога до того истощила меня, что я едва держался на ногах, почти что утратил сознание, а зрение мое до того пострадало от ветра, что я несколько раз стукался головой о стену. Целые сутки затем раздавался еще в ушах моих свист ветра, но, кроме этого, дальнейших дурных последствий не было.

После десятидневного пребывания в Индиге я отпра­вился далее. Жители семи самоедских чумов прислали мне 20 оленей, трех возчиков и маленькую палатку на случай, если на длинном, восьмидесятиверстном, переезде до дерев­ни Сулы нас застанет непогода. Было прекрасное февральс­кое утро, когда я выехал. Солнце взошло и озарило снеж­ную пустыню грустным бледно-розовым блеском. Я сидел в передних санках, и возчик подробно объяснял мне свойства страны. Между прочим, я узнал от него, что Тиманская тундра необыкновенно богата реками и озерами, что реки вытекают из гор Чайцын [48] и затем, протекая по совершен­но плоской земле и не встречая никаких препятствий, не образуют больших потоков, а впадают каждая прямо в море. Из озер, по его рассказам, замечательно только одно — Уриер, названное так в честь одного прославленного древ­нейшими самоедскими сагами тадибея, который с одной из высоких уральских вершин взъехал со своими оленями прямо на небо. Полагают, что и сам Урал назван по нем. Разговаривая таким образом с моим возчиком, я увидел целое общество самоедов, ехавшее нам навстречу. Один из них особенно привлек мое внимание своим странным видом и необыкновенным нарядом. На нем была малица, покры­тая светло-коричневым сукном и окаймленная собачьим мехом. Пестрые сапоги его были подвязаны выше икр кра­сивыми подвязками, концы которых спускались до поло­вины голени. На голове у него была острая оленья шапка, надетая несколько набекрень. Говоря с моим ямщиком, са­моед держался немного перегнувшись назад, левая рука висела неподвижно, а правая была вытянута, и указатель­ный палец ее делал как бы запятые и тире. Зажмурив один глаз, тем пристальнее смотрел он другим. Его губы были очень тонки и почти не двигались во время разговора. Лицо было не так широко, как обыкновенно у самоедов, лоб ни­зок, а макушка остра. Это был самоедский аристократ. Ты смеешься, читатель; поверь, однако ж, что и у самоедов богач считает себя лучше других людей, думает о себе боль­ше, чем любой маленький князек, и обращается со своими бедными собратьями даже презрительнее, чем многие из сильных земли. Занимает он, сверх того, какую-нибудь ничтожную должность — высокомерие его не знает уже никаких пределов. Но самоед, о котором идет речь, избран­ный в помощники старшины Канинской тундры, отличал­ся от других самоедских аристократов тем, что держал себя вполне согласно сознанию своего значения по богатству и по важности занимаемой им должности. Со мною он обра­щался совсем не так, как с возчиком, но все-таки с чув­ством собственного достоинства. Когда мы приехали к его чуму, он великодушно предложил мне взять сколько угод­но оленей, не просил водки и не стал торговаться о прого­нах. Переменив оленей, мы отправились далее, оставив здесь одного из проводников и нашу палатку, полагая, что она уже не понадобится, потому что самоедский аристократ указал нам дорогу к другому стану, находившемуся вер­стах в двадцати от его чума. Мы и приехали благополучно к указанному месту, но не нашли здесь ни одного чума, ни даже оленьих следов. Между тем поднялась вьюга, настала ночь, а до деревни Сула оставалось еще верст тридцать. Де­лать было нечего, пришлось ехать далее, несмотря ни на ночь, ни на вьюгу. Проехав около часа, мы наткнулись вов­се неожиданно на стан большеземельских самоедов, из ко­торых ни один не понимал по-русски. Я разговаривал с эти­ми добрыми людьми почти до утра, употребляя и перевод­чика, и все свои небольшие сведения в самоедском языке. Несколько раз заводил я речь, что пора бы и ехать, но само­еды неотступно просили меня остаться и еще поговорить с ними. Хозяйка подарила мне рыбу и приставала, чтоб я одарил ее золотым кольцом, которое блестело у меня на пальце. Я заплатил за рыбу больше, чем она стоила, но самоедка не удовлетворилась и всю ночь просидела со сле­зами на глазах в углу чума. На рассвете я отправился далее и скоро приехал в деревню Сулу. Отсюда на другой же день добрался я уже на паре лошадей и до Пустозерска — без сомнения, одного из самых пустынных мест на целом зем­ном шаре.

48

Имеется в виду, очевидно, одна из возвышенностей Тиманского кря­жа, проходящего параллельно Уралу, к западу от него. С кряжа берут свое начало многие реки Европейского Севера России — Ижма, Цильма, Мезень и др.

VII

В Пустозерской волости считается всего на все 18 боль­ших и малых селений, из которых некоторые разбросаны по нижнему течению самой Печоры, другие же — по впада­ющим в нее речкам и по ближним озерам. Самое большое из этих селений — Пустозерск, прозванный так по находя­щемуся поблизости его Пустому озеру. В простонародье Пу­стозерск называется и Городком, потому что, как рассказы­вают, здесь была прежде крепость для защиты от частых нападений самоедов. И Пустозерск, и многие из ближай­ших деревень окружены страшно пустынной и бедной при­родой. Здесь нет и следа лесов, нет даже ни скал, ни кам­ней; зимой всюду виднеется одна только необозримая снежная равнина, по которой свободно играют вьюги и метели. Они играют здесь почти беспрерывно и иногда с такой си­лой, что жители не могут выйти ни за водой, ни за топли­вом. Ветер срывает нередко крыши с изб и почти всегда заносит последние снегом до самого верха; чтоб не быть совершенно погребенным под снегом, жители прокапывают себе только узенькие ходы вокруг избы, потому что разме­тать эти громадные массы крепко слегшегося снега черес­чур трудно.

В этой-то грустной, пустынной местности остановился я на несколько месяцев с целью продолжать изучение язы­ка, нравов и религии самоедов. Последнему весьма благо­приятствовало положение пустозерских деревень в средине страны самоедов, вследствие чего не только большеземельские, но и канинские, и тиманские самоеды приезжают в них почти ежедневно. Наиболее же съезжаются они в Пус­тозерск, где сбывают свои товары и запасаются мукой и другими необходимыми предметами, кроме того, их при­влекает сюда и водка. Приезжают некоторые, хоть и редко, чтоб побывать в церкви. Так, я слышал, что одна старая самоедка говорила священнику, что она нарочно для этого приехала и вот по какому поводу. С полгода тому назад, находясь на тундре, она потеряла олененка, которого силь­но любила, потому что был белый и очень статен; чтоб отыс­кать его, она прибегла к тадибеям и принесла богатые жер­твы хахе, но без всякой пользы. С горя и тоски она обрати­лась, наконец, к русскому Богу и посулила ему рубль ас­сигнациями, если он возвратит ей пропавшего, и только что она сделала это — глядь, а олененок-то и бежит ей на­встречу. Вот она, чтоб исполнить свое обещание, и приеха­ла почти из-за 200 верст. Я полагаю, что это обещание от­носилось к Николаю Чудотворцу, или Миколе, как называ­ют его самоеды, потому что даже и не обращенные еще по­читают этого Святителя мощным богом.

Из приезжавших в Пустозерск самоедов я не встретил ни одного настолько трезвого, чтоб можно было нанять его в услужение, но мне принесло уже много пользы и то, что я ежедневно мог разговаривать о жизни и обычаях на тундре с людьми, наезжавшими с разных сторон. Для изучения языка я обращался по большей части к нищим самоедам,

Пребывание в Пустозерске и путешествие... в Ижемск и Колву 185 которые разбили свои чумы близ пустозерских селений. Часто прибегал я также за советом как в этом, так и во многих других отношениях к одному самоедскому поселен­цу, почитавшемуся светилом и далеко известному по своим похождениям. Еще ребенком он был продан своей матерью за пуд муки одному русскому и затем переходил, как то­вар, из рук в руки, пока восьми лет не попал в услужение к одному русскому, кочевавшему по Большеземельской тунд­ре. Этот новый господин был жесток и скуп и заставлял его, полунагого и полуголодного, стеречь оленей и день, и ночь. Как-то случайно жалкий вид и плохая одежда ребен­ка обратили на него внимание исправника, объезжавшего тундры. Узнав о его горьком положении, исправник взял его под свое покровительство и воспитывал наравне со сво­ими детьми. К несчастью, исправник был вскоре отставлен и уехал, и мальчик снова остался без приюта. Когда он под­вырос, напившись раз пьян, он продался в рекруты, вскоре был, однако ж, отпущен по болезни и неспособности к воен­ной службе. Затем он скитался несколько времени по тунд­рам, нанимаясь в услужение, и наконец поселился в ма­ленькой деревеньке близ Пустозерска, где срубил себе избу и женился на русской, но, несмотря на то (что довольно редко), сохранил любовь к своим соотчичам.

Он служил мне несколько недель по найму и был весь­ма полезен как посредник между мною и приезжавшими с тундр самоедами, которые, естественно, дичились и чужда­лись меня, как иноземца и чиновника. Иногда в сопровож­дении моего ментора я ездил в ближайшие самоедские чумы, но этим в высшей степени поучительным для меня поезд­кам мешали, к несчастью, беспрестанные метели. Зима в этом году была так неприязненна, что даже самоеды жало­вались на нее и благодарили уже Бога, как только непогода позволяла различать хоть только оленей перед санями. А что это на тундрах не всегда возможно — я это и сам испы­тал на пути в Пустозерск. Я даже долго думал, что жесточее испытанной мною в этот раз непогоды и быть не может, но жители Пустозерска предсказывали еще сильнейшие. И предсказания их сбылись. Раз утром вошел ко мне хозяин моей квартиры и советовал отложить на этот день мою обык­новенную прогулку, потому что вьюга необыкновенно сильна. Но этим предостережением он подстрекнул только мое любопытство. Я осторожно начал спускаться с лестницы и благополучно добрался до последней ступеньки, потому что до сих пор строение защищало меня от ветра, но за нею я тотчас же почувствовал, что мне не переспорить бури, и ухватился обеими руками за перила. Тут предстояла тяже­лая борьба с невидимыми воздушными демонами. Нужно было сделать только один шаг, но чтоб сделать его, требова­лось напрячь все силы. После нескольких отчаянных попы­ток мне удалось, наконец, пересилить бурю, но когда я во­шел в горницу, я был так утомлен, что не мог дойти даже до кровати и почти без чувств упал на пол.