Лапти
Шрифт:
— Словом, вам ничего не надо? — опросил кто-то насмешливо.
— Ничего!
— Тогда выселяйтесь на Полати. Там ничего, один камень.
— Полатями ты меня не тычь!
В разгар самого спора подошли Алексей с Петькой и Прасковья. Они взобрались на крыльцо. Орали мужики сразу по нескольку человек, покраснев от натуги, спорили в одиночку, кто кого перекричит, и было со стороны похоже, что все они, здесь собравшиеся, совершенно глухие.
Сердито двигая локтями как будто зашел в самую густую рожь, пробирался Ефрем. Он поднял сразу обе
— Стойте, мужики, погодьте!
Вид ли его решительный, или голос спокойный, обещающий дать самый правильный ответ, только мужики в самом деле стихли, и одни с улыбкой, другие с затаенной насмешкой решили помолчать. Ефрем зажмурил глаза, будто ожидая, что вот-вот, не успеет еще оказать, как на его голову начнут сыпаться крепкие тумаки, начал:
— Эдак мы ни до чего не докричимся. Глотки у нас, слава богу, не занимать стать. А к делу надо по-справедливому подойти.
— А ты как? — ввернул Воробей слово, заранее выразив на своем лице недовольство.
— Мое мненье такое: подумайте, где бедному взять? Сообразите головой. Итак, я говорю: не по дворам надо и не по едокам, а весь этот налог разложить по имущим.
— Га-а! — взорвался сход.
Сразу заглох голос Ефрема, ухнул, как камень в болото, в эту ругань, в сплошной рев. Напрасно пытался он перекричать весь сход, напрасно то перед одними размахивал руками, то перед другими. Сплюнул, рубанул наотмашь обеими руками и отошел. Когда немного утих галдеж, от мазанки, с кучи бревен, с самых задних рядов, то по одному, то по нескольку голосов, робко послышалось:
— Ефрем справедливо сказал: по имущим разверстать.
— Бедноту от всех налогов освободили.
— Облагай зажиточных, вытерпят!
Рядом с Алексеем, возле крыльца, вертелся Кузьма и, часто оглядываясь на брата, тоже что-то кричал, соглашаясь то с одним, то с другим.
Петька слегка толкнул Алексея, кивая на сход.
— Сло-о-ово! — покрыл весь галдеж голос молодого мужика в красноармейской гимнастерке и серой фуражке, Николая.
— Товарищ исполнитель, к порядку ведения собрания слово даешь?
— Бери! — удивленно развел руками исполнитель.
Расправив короткие густые усы, Николай прошел в середину и, торопясь, забрался на опрокинутую телегу.
— Товарищи, слово мое. Успокойтесь и дайте сказать.
— Этот сказанет! — радостно взвизгнул Воробей.
Сразу понизив голос, Николай прищурился, обвел лица собравшихся и плавно поднял руку.
— Товарищи, вот что вам скажу… Слушайте и не перебивайте, иначе ничего не поймете…
— А ты понятнее, — опять не утерпел Воробей.
— У нас, товарищи, большой непорядок на сходе. Шум, крик, галдеж. Ничего не поймешь и не разберешь. Никакого нет согласия. Почему? Вот тут и загадка, тут вопрос. А потому, отвечу вам, что у нас на сходе есть много лишних людей. Они всему и мешают.
— Кто? — поинтересовался Мирон.
— Вы сами, граждане, знаете, кто.
— Объясни! — попросило несколько
— Если не знаете, то из моих слов вам будет явственно.
И еще медленнее, вдумчивее, видимо, взвешивая каждое свое слово, слегка рассекая правой рукой воздух, а левую держа за ремнем, начал читать, как по книге:
— Крестьянство делится на три мёта, как и земля. Первый мёт — земля удобь, самая хорошая, второй мёт — похуже, а третий — совсем плохая: овраги, долки, вымочные места, прогоны или гора Полати. Чего ни сей на камнях, семян не соберешь. Отсюда и понятно, что с первого мёта спрашивается больше, так как земля дает полновесный урожай, со второго — меньше, а с самого последнего — бог его простит. К первому мёту мы причисляем справных домохозяев, ко второму — середняков, а к последнему мёту — бедноту. Весь главный доход хозяин берет с хорошей земли, потом с средней, а с захудалой взятки гладки. Ее сколько ни навозь, плохую-то, она все никуда не годна.
— К чему ты? — спросил Ефрем.
— Как вы знаете, товарищи, советская власть последний мёт, стало быть бедноту, освободила от всяких налогов. Это сделано вполне справедливо. Так и надо. Мы должны помочь советской власти дойти до точки. Голос массы ей всего дороже. Пусть она заручится нашим твердым словом и издаст такой декрет для бедноты, в котором укажет, что, поскольку беднота освобождена от несения всех повинностей, освобождена от сельхозналога, от местного налога, от страховых взносов, от засыпки ссуды, то есть не несет никаких тягот, не участвует своим имуществом в государстве, а только пользуется предоставленными ей льготами, всю эту бедноту освободить еще от последней обязанности от го-ло-са. Вот мое слово по существу ведения собрания. Фактически, предлагаю сейчас, поскольку беднота кричит, чтобы разложить налог по имущим, мы должны согласиться, но пусть, если их не облагают, сейчас же уходят со схода, как освобожденные от голоса. Мы этот вопрос без них лучше обсудим. Согласны?
— Согласны! — раздались голоса.
— Голосуй, исполнитель.
Николай спрыгнул с телеги, вытер капли на лбу и с торжествующим лицом прошелся «бревнам, где ему сейчас же дали место.
Народ возле мазанки словно только опомнился, зашевелился, загалдел:
— Как уйти со схода?
— Кого ослобонить от голоса?
— Кто последний мёт?
Воробей, все время вертевшийся то около одного, то около другого, пронзительно пищал:
— Голосуй, исполнитель, чего ты рот разинул?..
Исполнитель растерялся. Он смотрел на галдящих мужиков и не знал, кого слушать. Сзади него стоял Лобачев и, едва шевеля губами, легонько толкал в спину.
— Предложенье справедливо. Вели поднимать руки.
— Граждане…
Но в этот момент, в разгар самых ожесточенных криков и ругани, злобная, раскрасневшаяся прорвалась на середину Прасковья. У нее был решительный вид.
Забравшись на телегу и уставив глаза на опешившего исполнителя, она, словно готовая вцепиться ему в волосы, крикнула: