Лапти
Шрифт:
— Какие вы, граждане, чудные. Орете, а сами не знаете, что. Вот уж наглядится на вас Алексей Матвеич. Ну, скажет, и мужики, ну и союзники рабочего класса!
— Ты про землю, про землю!.. — натолкнули его.
— А что про землю говорить? — ласковой улыбкой подарил он Алексея. — Разь он дурее вас? Знает небось законы, по ним и поступит. В кодексе сказано, если живет человек в городе на заработках и в течение шести севооборотов собственноручно не обрабатывает землю, то она передается в земельное общество. Ясно, и орать вам совсем нечего.
— Говори, Алексей Матвеич, чего там томить.
— Не отказывайся, — уставился на него брат жадными глазами. — Пошли их, говорю, подальше,
Волнуясь еще более и видя, что молчать дальше нельзя, Алексей закурил папироску.
Возле крыльца, перед Алексеем, прислонившись к дощатому заборику, стояла самодельная сажень, похожая на большую, чрезмерно растопыренную букву А. Опершись на ее ручку и еле одерживая раздражение, налег грудью на перила.
— Товарищи, — начал он, — не о своей земле пришел я сюда к вам говорить, а о вашей, о вас самих. Вам нужна моя земля, сейчас вижу. Да. Я передаю право на нее в комитет взаимопомощи… Но ведь дело вовсе не в моей земле, а в вашей земле. Вы со всей землей что делаете? Вот этой проклятой саженью делите ее в году два раза. Подумайте хорошенько, к чему это ведет. За эти годы вы не отвезли и по куче навоза на нее. Земля для вашего села, в котором нет никаких побочных заработков, — это все. Рождаемость увеличивается, а земля одна и та же. Ее не растянешь. Вы ограбили землю, выжали из нее все, что было. И она вместо ста пудов дает тридцать. Какое вы имеете право мародерством заниматься? Кто вам дал землю? Дала советская власть. А что вы взамен земли дали советской власти? У вас весь хлеб идет только на потребу, излишков почти никаких. Нетерпимая вещь: земля, которой вы благодаря советской власти пользуетесь, не приносит прибыли. Советской стране нужны излишки, а вы их при вашей обработке дать не можете. Наша страна занята строительством новых огромных заводов, на которых будут выделывать и сельскохозяйственные орудия. Страна строит социализм, строит без всяких иностранных займов, без всякой помощи других государств. Вы, отбросив кулаков, крестьяне, союзники рабочему классу, его кровные братья. А поглядите на себя! Приходится утешиться, что не все крестьянство похоже на вас. Есть много сел, где организованы коммуны, артели, товарищества… Там крестьянство живет нынешним днем, а вы живете вчерашним. И настолько он прокис, этот вчерашний день, что в нем завелись такие червяки, как выступавший здесь демобилизованный красноармеец. Он оброс грибком собственности, от красноармейца у него осталась только одна гимнастерка… Про артель Митенька кричал. Понятное дело. Артель многим из вас не по вкусу. Но знайте, особенно после сегодняшнего дня, хотите вы или не хотите, а артель будет, мы ее организуем. Это единственный путь и спасти сельское хозяйство, и сделать настоящую смычку с рабочим классом. Поверьте мне. Попомните мои слова, что, если вы сейчас не хотите слышать о колхозе, то пройдет два-три года, сами тронетесь туда. Я за годы своей работы побывал во многих местах и видел, как растут колхозы. Только в нашей вот одной губернии, которая не видела ни голода, ни болезней, ни гражданской войны, совсем мало их. Вы, товарищи, не испытали горького, и очень жаль. Говорю вам, задумайтесь над своей судьбой, и все, кто мыслит завтрашним днем, подбирайтесь в артель. А эту ведьму, — швырнув сажень в сторону, крикнул Алексей, — изломайте, сожгите и пепел развейте по ветру!
Пятнадцатый
Первыми мчались ребятишки.
Поддерживая портчонки, забрасывая пятками, они что есть духу летели вдоль улицы и радостно кричали, ни к кому не обращаясь:
— Семины, братцы, делятся!
—
Около избы Семиных, стоявшей наискосок от Прасковьиной, собралась уже большая толпа любопытных. Из открытых настежь окон неслись сплошная ругань, визг, топот, битье посуды, звон горшков, чугунков, какой-то треск и опять ругань.
— По правдышке делятся, — определил кто-то, и толпа ожидала, скоро ли все действие из избы перенесется в улицу.
С растрепанными волосами первой выбежала на крыльцо Машенька, жена Ивана. Кофта на ней порвана, но она не замечала ничего, не слышала насмешек, а визгливо продолжала ругать того, кто остался в избе. Скоро из сеней, с ухватом в руках, выбежала старшая сноха Аксинья. Она была не менее растрепана, вдобавок с кровавыми царапинами на страшном от злобы лице.
— А-а, ты мне рыло драть! Ты меня уродовать! — завизжала она и со всего размаха ударила Машеньку ухватом по плечу.
— Ай, как хорошо, — осуждающе крикнул кто-то.
Но чей-то злобный голос подстрекал:
— По голове меться, Аксюха.
Озлобленная Аксинья действительно старалась ударить Машеньку по голове, но та, не щадя рук, ловила ухват.
Долго ходили снохи по крыльцу, но вот Машенька начала сдавать. Этим воспользовалась совсем освирепевшая Аксинья и, вскинув ухват, так ударила Машеньку, что та, вскрикнув, разведя руками, грохнулась на спину.
— Дура! — крикнули из толпы.
Видимо, и сама испугавшись, Аксинья, обращаясь уже к народу, принялась кричать:
— Я тебе да-ам… волосы драть… Я тебе да-ам!..
Прибежала Дарья, растолкала мужиков и, метнув гневными глазами на Аксинью, торопливо приказала ей:
— Поднимай.
Не проронив ни слова, нагнулась Аксинья, и вдвоем они унесли сноху в сени.
Теперь внимание толпы привлек сарай Семиных, стоявший на задах. Там были братья. Снохи делили домашнюю утварь: горшки, чугунки, кадушки, ведра, корчаги, ухваты, кур, образа, ступу, мяльницу, шайки, а мужики — скот, постройки, хлеб и сбрую.
Сарай был приотворен, и из него доносился спор. Потом сразу, как на пожаре, вынесся крик, а за суматошным криком из дверей выкатился на траву двуглавый и четырехногий клубок, запутавшийся в шлее. Это братья делили хомут. Каждый из них просунул в отверстие хомута обе руки кольцом и изо всех сил тянул к себе. Так как хомут был ветхий, достался им еще от покойника отца, то скоро все скрепы затрещали и хомуту пришел смертный час — его разорвали надвое.
Братья прекратили возню и с удивлением, как бы не веря глазам, рассматривали каждый свою половинку.
Народ загоготал:
— Из хомута два сделали!
— Вы и лошадь пополам раздерите. Одному перед с головой, другому зад с хвостом.
Семен, старший брат, повертев в руках рваную половинку хомута, из которой торчали тряпки, веревка, солома, гвозди, чуть не плача, бросил его в Ивана. Потом убежал в сарай, вытащил оттуда дугу, схватил топор и тут же на пеньке, под хохот толпы, разрубил пополам.
— Н-на, н-на, сволочь! Это мне, а это тебе, — закатил он половинкой, на которой гремело уцелевшее кольцо, в Ивана.
Среди народа, обливаясь слезами, сгорбленная, ходила мать. Не вытирая вспухших глаз, почти ничего уже не видящих, она тыкалась в спины людей и все спрашивала:
— Го-оссыди, да што-ш это такое, а? Да милые вы мои-и…
Старухе из толпы кричали:
— С кем жить идешь? Кто тебя берет?
Еще горше обливаясь слезами, она морщила и без того же изъеденное вдоль и поперек морщинами лицо и тянула:
— Вы-ырасти-и-ила, вы-ыхо-оди-ила-а… Ни один не берет… Родимы вы мои-и, и што мне, дуре старой, делать, и научите вы меня Христа ради… Мать родная не нужна стала…