Лара моего романа: Борис Пастернак и Ольга Ивинская
Шрифт:
Относительно этого стихотворения Ольга Ивинская делала следующие пояснения:
Осенью, когда начинались заморозки, Боря часто уходил рано утром из нашей измалковской избушки по заиндевелой тропинке, петляющей меж перекопанных картофельных делянок с остатками торчащей ботвы. Мне он позволял идти с ним лишь до мостика Самаринского пруда, где мы встречали появление солнца, пробивавшегося сквозь утреннюю дымку. Лишь в зимние, ясные утра Боря разрешал мне провожать его, переходя через мостик пруда и далее по дороге в Переделкино до поворота на улицу Павленко. «Живу на улице, — говорил Боря, — где у меня никогда не было счастья» [119] .
В дни поздней осени, пройдя по хрустящей под ногами тропинке, мы останавливались у мостика, и когда солнце уже начинало пробиваться сквозь туман. Боря, крепко поцеловав меня, ступал на дощатый настил и решительно говорил: «Уже пора, солнце принялось за свою работу, и я должен идти писать, чтобы заработать встречу с тобой». Я ждала, когда он проплывет в белесом тумане по мостику и, взбежав на высокую часть того берега пруда, помашет мне рукой. Иногда мне удавалось даже проследить движение его силуэта направо по дороге, как на картинах импрессионистов.
119
Писатель Петр Павленко (1899–1951), написавший роман «Счастье», жил в Переделкине на этой улице.
Мне снова становилось грустно и зябко, и я быстро возвращалась в избу, чтобы разбирать Борины рукописи, готовя их к перепечатке на машинке. Марина Казимировна Баранович была любимой машинисткой Бори, так как печатала быстро, тщательно и вдумчиво. Боря часто писал Баранович записки и просил передать ей на словах уточнения, чтобы я донесла его мысль как можно полнее.
Борю интересовало мнение Баранович, которая с интересом следила за жизнью героев романа. Пастернак просил в записках подробно написать ее мнение о прочитанном. Особенно его интересовало мнение Баранович о второй книге романа.
В одном из писем Борис Леонидович написал ей: «Отдаю судьбу рукописи и на Ваше усмотрение». Пастернак всегда радовался письмам от близких ему по духу людей, к которым относил и Марину Казимировну, и не хотел, чтобы их письма приходили на Большую дачу или в Лаврушинский. Он просил друзей писать на мой адрес — на Потаповский, предупреждая, чтобы на конверте не упоминалась его фамилия. Боря не желал лишних разговоров с Зинаидой о доносах, которые регулярно поставлялись на Большую дачу доброжелателями [120] .
120
В книге воспоминаний М. К. Баранович о Пастернаке приведено его письмо от 10 августа 1955 г.: «Дорогая Марина Казимировна! <…> Сильнейшее мое желание, чтобы Вы прочитали вторую книгу в рукописи. <…> Когда прочтете роман, напишите мне по адресу О. В.: Москва, Потаповский переулок, д. 9–11, кв. 18, ей — без упоминания моего имени на конверте. Крепко целую Вас. Ваш В. П.»Митя, прочитав «Переписку Баранович с Пастернаком», которую составил ее внук Константин Поливанов, обратил мое внимание на текст записки и речь Поливанова на радио: «Призванный на радио „Россия“ теми органами, которые отняли у мамы архив, Поливанов, чтобы не подвести заказчика, сообщает: „Главной женщиной для Пастернака была Зинаида“. Но этой „главной женщине“ Пастернак не желал показывать волновавшие его письма близких ему друзей. Эти письма он не направлял и на адрес бывшей жены Е. Лурье, тем более к Евгению. С ними он никогда не говорил о своем творчестве и замыслах. Пастернак направлял такие письма и записки на наш адрес в Потаповский переулок. Мама была его главным советчиком и адресатом его стихов». Об этом написал Пастернак 1 ноября 1957 г. своим сестрам в Англию: «Ольга Ивинская <…> это единственная душа, с кем я обсуждаю, что такое бремя века, что надо сделать, подумать, написать <…>».
Ольга Всеволодовна рассказала мне об одной примечательной встрече в лесу, послужившей толчком к рождению стихотворения «Тишина»:
В процессе наших блужданий в окрестностях деревни часто мы незаметно выходили на опушку леса. Шли, тихо беседуя, медленно через кустарник, встречая живописные полянки, переходя мелкие лесные ручейки, любуясь палитрой красок усыпанного пестрой листвой осеннего леса. Мы будто ступали по пестрому лоскутному одеялу, сотканному искусной рукодельницей — осенью. Покой и тишина умиротворенной природы дарили нам неожиданные встречи. Уже знакомых белок было у нас с десяток. Не раз вылетал прямо из-под наших ног будто игравший с нами в прятки крупный заяц. Боря по этому поводу иногда вопрошал: «Уже более часа блуждаем, а нашего косого так и не отыскали. Неужели наконец-то научился прятаться?»
Однажды мы вышли на светлую лесную полянку, где тихой музыкой лилось журчание ручейка. Мы остановились и, обнявшись, застыли, слушая нехитрую его мелодию, но вдруг нас насторожил негромкий треск переламываемых кем-то веток. Треск ритмично повторялся, и мы увидели, что на другой стороне поляны, совсем близко, в гуще коричневатой сетки кустов и веток стоит лось.
Причем махина его тела недвижима, лишь мерно колышется голова и, как игрушечные жернова, движутся губы. И, будто задевая струны-ветки, эти губы размеренно обрывают их, вызывая негромкий хруст. Я зачарованно и испуганно уставилась на лося, а Боря крепче сжал меня и шепчет: «Тихо, тихо», пятясь назад за деревья, чтобы не спугнуть хозяина леса. Когда мы, взволнованные, вернулись в свою теплую комнату, Боря сразу стал что-то записывать в тетрадке, приговаривая: «Эту встречу надо обязательно описать».
Дня через два Боря принес и прочел мне стихотворение «Тишина». Я спросила его:
— А почему ты думаешь, что это была лосиха, а не лось?
— У нее не было рогов, а глаза — очень красивые, — улыбнулся Боря. — Это еще раз говорит о правоте народной пословицы «у страха глаза велики», — смеясь, добавил он.
Действительно, я, видимо, от страха, не смогла запомнить, были ли рога у лесного зверя, а у Бори неожиданная встреча вызвала только восхищение статью лесной красавицы. Так родилось стихотворение «Тишина». Карандашная запись этого стихотворения, сделанная Борей в Измалкове, хранилась в моем архиве.
ТИШИНА Пронизан солнцем лес насквозь. Лучи стоят столбами пыли. Отсюда, уверяют, лось Выходит на дорог развилье. <…> Действительно, невдалеке Средь заросли стоит лосиха. Пред ней деревья в столбняке. Вот отчего в лесу так тихо. Лосиха ест лесной подсед, Хрустя обгладывает молодь. Задевши за ее хребет, Болтается на ветке желудь. <…> Во всем лесу один ручей В овраге, полном благозвучья, Твердит то тише, то звончей Про этот небывалый случай. Звеня на всю лесную падь И оглашая лесосеку, Он что-то хочет рассказать Почти словами человека.В одной из наших бесед с Ольгой Ивинской я сказал, что восхищен стихотворением «Ева», поразительно нежно и страстно говорящем об очарованности поэта женщиной. И Ольга Всеволодовна стала рассказывать.
В «Еве» отразился фрагмент нашей летней измалковской жизни. Особо жаркие часы летом мы нередко проводили на берегу Самаринского пруда, в его правой части, где находились пляжи измалковских обитателей. Боря очень любил мои купанья в пруду, хотя я плохо плавала и даже дважды тонула — благо обилие пловцов обеспечивало и обилие спасателей.
Сидя
Отражения облаков, плывущих в зеркале озерной глади, живо ассоциировались у Бори с сетями местных мальчишек. Они ловили в пруду мелкую рыбешку, заводя свои самодельные сети под камышовые берега озера. «Ева» наполнена любовью к красоте жизни, в ней отразилось Борино восхищение картинами, которые он наблюдал на берегу Самаринского пруда в летние дни нашей счастливой жизни в Измалкове.
Затем Ивинская вспомнила:
— Как нам рассказала знакомая из редакции журнала, Анна Ахматова, услышав стихотворение «Ева», с досадой воскликнула: «Ну как так можно писать в таком возрасте?!» Узнав об этой реакции Ахматовой, Боря с юмором заметил: «Анна Андреевна так хорошо знает Пушкина, но забыла, что любви все возрасты покорны».
ЕВА Стоят деревья у воды, И полдень с берега крутого Закинул облака в пруды, Как переметы рыболова. <…> И в это небо, точно в сети, Толпа купальщиков плывет — Мужчины, женщины и дети. Пять-шесть купальщиц в лозняке Выходят на берег без шума И выжимают на песке Свои купальные костюмы. И наподобие ужей Ползут и вьются кольца пряжи, Как будто искуситель-змей Скрывался в мокром трикотаже. О женщина, твой вид и взгляд Ничуть меня в тупик не ставят. Ты вся — как горла перехват, Когда его волненье сдавит. Ты создана как бы вчерне, Как строчка из другого цикла. Как будто не шутя во сне Из моего ребра возникла. И тотчас вырвалась из рук И выскользнула из объятья, Сама — смятенье и испуг И сердца мужеского сжатье.В одной из наших бесед о стихах я спросил Ольгу Ивинскую:
— Почему стихотворение «Я льнул когда-то к беднякам» было написано в 1956 году? Тогда, казалось, все в жизни удачно складывалось: вы постоянно вместе, Пастернак закончил роман, вышел блистательный перевод «Фауста» Гете, родились волшебные стихи любовной лирики и Леня уже поступил в университет [121] .
Ольга Всеволодовна стала мне разъяснять:
121
Ивинская рассказала, что особая напряженность у Пастернака с Зинаидой возникла в конце 1955 г., когда Леня не поступил в МВТУ им. Баумана. В следующем году его должны были забрать в армию. Зинаида считала, что Пастернак не привлек свои связи для поступления Лени. Но в МВТУ, как мне объяснил Митя, не принимали с сомнительным пятым пунктом анкеты (национальность): таких абитуриентов включали в «группы смерти» и легко заваливали. С начала 1956 г. Зинаида потребовала от Бориса Леонидовича задействовать все свои знакомства для обеспечения поступления Лени в МГУ, где, как ей сообщили, были мягкими требования к анкете в части пятого пункта. Сам Пастернак категорически отвергал использование связей и знакомств ради благ родственников: у него был уже унизительный опыт, когда он написал письмо Маленкову, чтобы вызволить Евгения из армии. Но Леня был для Бори особым случаем, и ради его будущего Пастернак поступился принципами. Об этом свидетельствует его письмо к старшему сыну Евгению, который в те годы работал преподавателем в вузе.
В письме от 3 марта 1956 г. Пастернак пишет: «Дорогой Женя! Отовсюду доходят сведения (и Леня в этом уверен), что вопрос поступления в университет — дело родственных и ведомственных связей, подкупа, всяческих происков и т. д. Зинаида Николаевна готова состязаться в подмазывании нужных пружин, но не знает места приложения своей готовности. Меня все время винят, что я чего-то не делаю, не пишу нужных писем неведомо кому. <…> Мне очень бы хотелось, чтобы в какой-то части преподавательской, экзаменационной среды Леню, очень немногословного и застенчивого, узнали и чтобы знакомство с тобою и Мишей Поливановым (окончил физфак МГУ и преподавал физику. — Е. Б.) было бы первым шагом. <…> Леня постепенно узнал бы и, если бы это явилось нужным, сказал бы мне, к кому мне нужно обращаться с просьбой или письмом» ( Пастернак Е. В.Существованья ткань сквозная… С. 523). Летом 1956 г. Леня поступил на физфак МГУ. Второй раз Пастернак пошел против своих принципов ради будущего Лени в октябре 1958 г., послав в Стокгольм телеграмму с отказом от Нобелевской премии.
— Именно завершив роман, который уже несколько месяцев лежал в редакциях без какой либо реакции, Боря отчетливо понял, что его истинные мысли и воззрения на революцию и советский строй никогда в Стране Советов не напечатают. Он твердил: «Я не люблю нашу интеллигенцию за раболепие перед силой и половинчатость. Это какие-то полулюди».
В своей книге Ивинская написала:
Говоря об «Иване Грозном» Эйзенштейна, считавшемся одним из шедевров советской кинематографии, Борис Леонидович возмущался попыткой оправдать и возвеличить опричнину, что в то время импонировало Сталину, оправдывая его неслыханные жестокости и казни. «Какая подлость! Какие они свиньи — и Эйзенштейн, и Алексей Толстой!» — негодовал Борис Леонидович. Патриотизм Пастернака контрастировал с казенным патриотизмом советских писателей, которые утверждали, что «этот небожитель не был социальным поэтом». Однако еще Максим Горький в своем письме писателям говорил о Пастернаке [122] : «Это — голос настоящего поэта, и — социального поэта в лучшем и глубочайшем смысле понятия».
Пастернак своим романом решился на одно из самых волнующих и трагических в середине XX века сражений духа против насилия. И потому стихотворение «Я льнул когда-то к беднякам» вырвалось из его души, когда главный труд всей жизни — роман «Доктор Живаго» — лежал и ждал решения своей судьбы от тех, кому «с давних пор Пастернак был уже не верен».
122
Не случайно на пике травли Пастернака за роман критики приравнивали антисоветизм Юрия Живаго к антисоветизму Клима Самгина из романа Горького.