Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго»
Шрифт:
Семена будущего образа Лары были посеяны встречей Пастернака с Зинаидой, но когда позднее Борис влюбился в Ольгу Ивинскую, именно она полностью воплотила живой прототип его Лары.
Вскоре по возвращении из Ирпеня Борис устроил семейный скандал. Эгоистично поставив свои желания на первое место, он признался Евгении в любви к Зинаиде, а потом пошел к Генриху и объявил ему, что питает страсть к его жене. Встреча прошла очень эмоционально и напряженно, в типичном для Бориса стиле. Оба рыдали. Борис говорил о своем глубоком восхищении Генрихом и привязанности к нему и с характерной для него бестактностью подарил пианисту копию стихотворения «Баллада». А потом принялся уверять, что не сможет жить без Зинаиды.
Наперсница и подруга Бориса, поэтесса Марина Цветаева, считала, что Пастернак сам провоцирует катастрофу. «Боюсь за Бориса, [114] – писала она. – В России мор на поэтов – за десять лет целый список! Катастрофа неизбежна: во-первых, муж, во-вторых, у Б. жена и сын, в-третьих – красива (Б. будет ревновать), в-четвертых и в главных – Б. на счастливую любовь неспособен. Для него любить – значит мучиться».
Но
114
«Боюсь за Бориса…»: Mallac, Boris Pasternak, стр. 126 (М. И. Цветаева, письмо А. А. Тесковой от 20 марта 1931 г.).
115
«неослабеваемое страдание»: Slater (ed.), Family Correspondence, стр. 195–196.
С первого дня нового, 1931 года, когда Генрих уехал в концертное турне по Сибири, Борис принялся звонить Зинаиде как одержимый, бывало, что и по три раза на дню, и временно съехал из семейной квартиры. Неспособный больше терпеть колебания и метания Зинаиды, после пяти месяцев страстных ухаживаний он объявился в московском доме Нейгаузов. Генрих открыл Борису дверь, назвал его по-немецки Der sp"atkommende Gast (поздним гостем) и уехал играть концерт.
Борис снова стал умолять Зинаиду уйти от Генриха. Когда та отказалась, он схватил бутылочку йода из шкафчика в ванной и в жалкой попытке самоубийства осушил ее до дна. Когда Зинаида поняла, что он сделал, она силой влила Борису в горло молоко, чтобы вызвать рвоту – его тошнило двенадцать раз, – и, вероятно, тем самым спасла ему жизнь. Приехал врач и «промыл ему нутро», [116] чтобы предотвратить внутренние ожоги. Врач решительно предписал обессиленному Пастернаку полный постельный режим на двое суток и сказал, что в первый вечер он не должен двигаться. Поэтому Борис остался ночевать у Нейгаузов «в состоянии блаженства», а Зинаида умело и бесшумно ухаживала за ним.
116
«промыл ему нутро…»: там же, стр. 210.
Самое поразительное, что уважение Генриха к склонному к мелодраме поэту было настолько велико, что, когда пианист вернулся домой в два часа ночи и узнал о случившемся, он повернулся к жене и сказал: «Ну, что, довольна? [117] Теперь он доказал свою любовь к тебе?» И после этого Генрих согласился уступить Зинаиду Борису.
«Я влюбился [118] в З[инаиду] Н[иколаевну], жену моего лучшего друга Н[ейгауза], – писал Пастернак родителям 8 марта 1931 года. – Он уехал первого января в концертное турне по Сибири. Я боялся этой поездки и отговаривал его от нее. В его отсутствие на то, что было неотвратимо и случилось бы и при нем, легла тень нечестности. Я показал себя недостойным Нейгауза, которого продолжаю любить и никогда не разлюблю; я причинил долгое, ужасное и пока неослабеваемое страдание Жене – и все же я чище и невиннее, чем до того как вошел в эту жизнь».
117
«Ну, что, довольна?»: Barnes, Literary Biography, стр. 63.
118
«Я влюбился…»: там же, стр. 195.
Хотя Генрих был потрясен и уязвлен романом Бориса и Зинаиды – ему даже пришлось прервать на середине один из концертов сибирских гастролей и в слезах уйти со сцены, – его никак не назовешь невинной жертвой. Случившийся в конечном итоге разрыв Зинаиды с ним был сглажен изменами самого Генриха. В 1929 году его бывшая невеста, Милица Бородкина, родила от него дочь, и в середине 1930-х годов Генрих женился на ней.
В ноябре 1932 года Борис писал родителям и сестрам из Москвы, что Генрих «очень противоречивый [119] человек, и хотя все утряслось прошлой осенью, у него по-прежнему бывают настроения, когда он говорит Зине, что однажды в приступе несчастья убьет ее и меня. И все же он продолжает встречаться с нами чуть ли не через день, не только потому, что не может забыть ее, но и потому, что не может расстаться со мной. Это порождает трогательные и курьезные ситуации». Сэр Исайя Берлин, близкий друг Бориса и Жозефины, вспоминал, что даже спустя годы после того, как Зинаида ушла от него, Генрих часто наведывался на супружескую дачу в Переделкино, где Борис и Зинаида жили с 1936 года. После одного типичного воскресного обеда Исайя Берлин и Генрих вместе возвращались в Москву на электричке. Исайя был ошарашен, когда Генрих повернулся к нему и сказал, как бы объясняя, почему он в свое время позволил жене уйти: «Знаете, Борис воистину святой». [120]
119
«очень
120
«воистину святой»: из беседы автора с Исайей Берлиным, Оксфорд, октябрь 1990 г.
Однако, увы, Борису были свойственны вполне человеческие слабости. Одним из факторов, которые более всего омрачали его брак с Зинаидой, была его зацикленность на подростковом романе Зинаиды с Мелитинским. Поскольку психологические мучения по большей части иррациональны, Зинаида была бессильна умерить ревность и самоедство второго мужа. Когда им доводилось останавливаться в гостиницах, он впадал в параноидальное состояние, потому что эта «полуразвратная [121] обстановка» напоминала ему о свиданиях Зинаиды с Мелитинским. История подростковой связи Зинаиды стала для него предметом одержимости, которая в свою очередь спровоцировала бессонницу и психологическую подавленность. Однажды Борис порвал [122] фотографию Мелитинского, которую его дочь подарила Зинаиде после смерти отца.
121
«полуразвратная…»: из беседы автора с Жозефиной Пастернак.
122
«Однажды Борис порвал…»: Barnes, Literary Biography, стр. 101–102.
5 мая 1931 года, когда стало ясно, что Борис не вернется к Евгении, она забрала сына и уехала из России. Они перебрались в Германию, где родные Бориса – Жозефина, Фредерик, Лидия, Розалия и Леонид – приняли их с распростертыми объятиями, намереваясь окружить родственной любовью и заботой. «Присмотрите за ней», [123] – наставлял Борис родных. «И мы присматривали», – вспоминала Жозефина. Фредерик организовал и оплатил для Евгении, которая была больна туберкулезом, летнее лечение в санатории в Шварцвальде, в то время как ее сын жил вместе с семьей Пастернаков в пансионе на озере Штарнбергер-Зе под Мюнхеном.
123
«Присмотрите за ней»: из беседы автора с Жозефиной Пастернак.
Родственники Бориса, которые любили Евгению и обожали маленького Женю, вполне закономерно были ошарашены поведением Бориса. Они считали, что он выгнал вон первую жену с сыном и переложил ответственность на них. Неодобрение Леонида тяжким грузом легло на плечи Бориса, он не сомневался: родные возмущены тем, как он поступил с Евгенией и сыном. 18 декабря 1931 года, когда Борис уже открыто жил с Зинаидой, отец писал ему из Берлина:
«Дорогой Боря! [124]
124
«Дорогой Боря!»: Slater (ed.), Family Correspondence, стр. 201.
Как много я должен бы написать тебе по всевозможным предметам – ужасно то, что я заранее знаю, что это пустая трата времени, поскольку ты, как и все вы, действуешь, не думая заранее о последствиях; ты безответствен. И, конечно, тебя тоже жаль, особенно нам – как ты запутался, бедный мальчик! И вместо того чтобы делать все возможное, чтобы все распутать и, насколько возможно, уменьшить страдания обеих сторон, ты еще больше все запутываешь и усугубляешь!»
В начале февраля 1932 года Борис написал Жозефине письмо на двадцати страницах. Это письмо – отчасти эмоциональное признание вины за некрасивое обращение с Евгенией; отчасти оправдание любви к Зинаиде, которую он в какой-то момент описывает нелестно («всегда, возвращаясь от парикмахерши, выглядит ужасно, как только что начищенный сапог»); отчасти описание собственного невротического психического состояния, которое, кажется, приближается к безумию; отчасти же – дань уважения и благодарности сестре, которая, по словам Евгении, «сделала для нее больше всех на свете» за предыдущее лето в Германии.
Обстоятельства предстают в далеко не радужном свете. Борис признается Жозефине, что ему приходится трудно со старшим сыном Зинаиды, Адрианом, «вспыльчивым, [125] эгоистичным мальчиком и жестоким тираном в отношении матери». Жизнь под одной крышей с чужим маленьким мальчиком делает для Пастернака отсутствие рядом собственного сына, Евгения, еще более болезненным. Борис также объясняет, почему он не освободил комнаты на Волхонке для Евгении и сына, как того требовал отец. Они вернулись в Москву 22 декабря 1931 года, но были вынуждены на некоторое время уехать жить к брату Евгении, потому что Борису, очевидно, было трудно съехать на другую квартиру или найти новую из-за жилищных ограничений, наложенных властями, и необходимости предоставить требуемые документы. В довершение всего Пастернак уже столкнулся с притеснениями из-за содержания своих работ. «Все это происходит в то время, когда мою работу объявляют спонтанными излияниями классового врага, – признавался Борис, – и меня обвиняют в том, что я считаю искусство невообразимым в социалистическом обществе, то есть в отсутствии индивидуализма. Такие вердикты весьма опасны, когда мои книги изгоняют из библиотек». [126]
125
«всегда, возвращаясь… сделала для нее… вспыльчивым…»: там же, стр. 203–216.
126
«Все это происходит… из библиотек»: там же.