Ларион и Варвара

Велембовская Ирина Александровна

Холодно было и в общежитии. Окна проморозились, на подоконниках снег, внизу около кухни замерз бачок с водой. Баню не топили вторую неделю: дров в обрез.

В первое же воскресенье уходили в лес, на заготовки, а в субботу сидели в комнате, не раздеваясь, жались к остывшей печке. Но она еще утром протопилась, а больше Кланя дров не отпускала.

— Я на сторожихином огороде за баней пень сухой видел, — сказал Ларион. — Пошли, растаганим его, а то мы тут к утру к койкам примерзнем.

Сашка-шофер подумал и сказал:

— Мне

здесь не ночевать. К «Машке» своей пойду, там не замерзну.

Вася-пекарь хворал, кутался в одеяло. Мишке обуваться было неохота, и вообще он заметил, что это еще терпеть можно, если дых не видно.

Ларион встал, натянул покоробленные морозом ботинки, пошел вниз за топором. Минут через двадцать вернулся, притащил целое беремя смолистых щепок.

— Ну уж теперь близко к печке не лезьте, — предупредил он. — Если бы не Вася больной, я бы вас, чертей, поморозил. Ишь ведь паны какие!

Угроза была явно не опасная, и все тут же пристроились к печке. Придвинули к щиту Васину койку и грелись, толкая друг друга.

— Русский человек зад греет, — пояснял Мишка. — Татарин, обрати внимание, сердце греет. Татарин понимает: самый главный место в человеке — сердце. Сердце холодный — весь холодный!..

— Вот завтра не пойду топку промышлять, погляжу, на чем ты свое сердце погреешь, — усмехнулся Ларион. — Где оно у тебя, сердце-то? В какое место отдает?

Мишка не обиделся и от печки не отошел. Вася-пекарь изрек мечтательно из-под своего одеяла:

— Сейчас бы жарок загрести да пяточек пышечек на листе посадить! Солодовых!.. А для загара сладкой водой сбрызнуть…

Потеплело, и все разбрелись по койкам. Даже Сашка-шофер не пошел к своей «Машке», а прикорнул на всклокоченной койке, потянулся за гитарой.

Завезли меня в страну чужую С одинокой, буйной головой!.. И разбили жизнь мне молодую…

— Не бренчи, — остановил Ларион. — Видишь, человек заболел.

Сашка пристально посмотрел на Лариона: не нравилось ему, что этот «кулачонок» много тут воли берет.

— Эй, Золотов, — спросил он небрежно, — ты какую это бабу зафаловал? Тут, гляжу, стоите, за ручки держитесь… — И, увидев, что Ларион сделал угрожающий жест, добавил поспешно: — Да это ты правильно: довольно глупо бы было с твоей стороны мужскую возможность в такое время не использовать…

— Я своими мужскими возможностями не торгую, — резко сказал Ларион. — И не лезь не в свое дело.

Сашке крыть было нечем. Подумал, надел кубанку на самый лоб, поднял воротник, пошел к «Машке».

Ларион лег. Он сейчас думал о том, что с завтрашнего дня будет видеть Варю не по восемь часов в сутки, а круглый день. И ночевать они в лесу будут под одной крышей. Не рядом, конечно. Но, может быть, он увидит ее спящую и услышит, как она дышит во сне. Ох, как ему хотелось быть

с нею!.. Глядеть в глаза, игристые, черные. Волосы у Вари по виду жесткие, а под рукой, наверное, рассыпаются и горячат. Ларион помнил с того дня, когда в первый раз увидел Варю у нее же в избе, какая белая у нее шея, с глубокой ямкой под горлом. С такой шеей ей бы только ходить с открытым воротом, не прятать от людей свою белизну. Нет, пусть уж лучше прячет.

В дверь скользнула Кланя-сторожиха. Осторожно, почти заискивая, подступили к Лариону:

— Максимыч, не пойдете ли ко мне на низ? Нам четвертого надо, в подкидного сели мы… И тепло у меня.

— Мне левой рукой сдавать неспособно, — сказал Ларион. — Играйте уж без меня.

— Какие вы гордые! — чуть не со слезой сказала Кланя. — Я тут видела, шьете сами, а уж чтобы карт не сдать!.. Ну, бог с вами!

Она ушла так же неслышно, как появилась. Ларион отвернулся к стене, положил худую щеку на беспалую ладонь. Здесь, на новом месте, он почему-то часто стал видеть тревожные сны. Они повторялись из ночи в ночь, мучая его.

Снились ему бесконечные штабеля леса возле полотна железной дороги. Толстые, в два обхвата, сосновые и лиственничные кряжи, шершавый еловый десятиметровник. Платформы с высокими стойками, обхваченными проволочным канатом. Вот с хрипом гнется одна из них, ломается с треском пополам, и скользкие от мороза бревна рассыпаются, крушат подпоры, рвут канаты…

Сквозь дрему слышался Лариону визг бензопилы, хряск падающих елей, рыкание тракторов, плач метели… Очнувшись, вспоминал бараки в лесу, в глубоких снегах. Здесь первую военную зиму он, оставшись без пальцев, просидел сторожем, пока приспособился левой рукой готовить березовую чурку тракторам и автомашинам, гнать смолу, выжигать уголь.

…Холодные белые дни и долгие синие ночи. Один он ночевал в лесу, замкнувшись на засов в еле подсветленном керосиновым фонарем бараке. Иногда из поселка приходила к нему молчаливая молодая вдова. Она шла шесть верст лесом, не боясь волков и ночной стужи. Ходила до той поры, пока не пришло известие, что муж-то ее, оказывается, жив.

Ларион вздрогнул и открыл глаза: Мишка-татарин тряс его за плечо.

— Ступай на улицу, тебя баба какой-то зовет. Красивый очень… Ходи быстро!..

За углом, у старой, промороженной насквозь рябины, Лариона ждала Варя. И держала что-то в руках.

— Завтра в лес, — сказала она и опустила глаза, — так я пимы тебе мужнины принесла. И рукавицы… Нельзя в лес в ботинках…

Тут она отступила, кинула свою ношу на снег и, будто обороняясь, выкинула вперед обе руки в варежках.

— Ты чего же это делаешь?.. — испуганно спросила она, отпихнув Лариона. — Вот ведь ты какой!.. Пусти, слышишь!

Ларион растерялся и опустил руки. А Варя быстро подняла со снега мешок, развязала и вытащила пару крепких, бурых пимов и рукавицы-шубенки на большую мужскую руку.