Ларк-Райз

Томпсон Флора

Таким образом Лора и Эдмунд выяснили то немногое, что было известно о прошлом Ларк-Райза и его окрестностей. Им не нужно было спрашивать, как называются птицы, цветы и деревья, которые они видели каждый день, потому что они и так уже откуда-то их знали, и ни один из них не мог припомнить время, когда не мог отличить дуб от ясеня, пшеницу от ячменя, а королька от лазоревки. Происходящее вокруг от ребятни почти не скрывали и сплетничали при них без утайки, явно считая, что раз детей должно быть не слышно, то и они не должны ничего слышать, а поскольку Лора и Эдмунд были вхожи в любой дом, да и собственное их жилище было открыто для большинства соседей, то мало что ускользало от их острого слуха.

В первую очередь из жалованья в десять шиллингов удерживали за жилье.

Большинство коттеджей принадлежали мелким торговцам из ближайшего городка, а еженедельная арендная плата за дом составляла от одного шиллинга до полукроны. В других деревнях некоторые работники трудились на фермах или в поместьях, где коттеджи сдавались бесплатно; но обитатели Ларк-Райза им не завидовали, говоря: «Ясное дело, они завсегда должны делать только то, что велено, иначе их мигом вытурят на улицу со всеми пожитками». Шиллинг и даже два шиллинга в неделю, по их мнению, была не слишком большая плата за свободу жить и голосовать по собственному разумению и ходить хоть в церковь, хоть в часовню, хоть никуда.

При каждом доме имелся хороший огород, и у всех были наделы; но только у трех из тридцати коттеджей была своя вода. Менее удачливые сельчане пользовались колодцем, что располагался на окраине деревни, на опустевшем участке, где раньше стоял дом. Ни общественного колодца, ни колонки в Ларк-Райзе не было. Воду каждому приходилось добывать самостоятельно; домовладельцы за водоснабжение не отвечали.

У стены каждого добротного коттеджа стояла просмоленная или выкрашенная в зеленый цвет бочка для сбора и хранения дождевой воды, стекавшей с крыши. Это избавляло от лишних походов к колодцу с ведрами, ведь эту воду можно было использовать для уборки, стирки и полива отдельных ценных посадок в огороде. Также вода из бочки годилась для гигиенических целей, и женщины сберегали свежую воду, чтобы умываться и умывать своих детей. Считалось, что дождевая вода благотворно влияет на цвет лица, и, хотя у деревенских жительниц не было денег на заботу о своей внешности, они не настолько погрязли в бедности, чтобы пренебрегать теми средствами, которые имелись у них под рукой.

За питьевой водой, а также за водой для уборки, когда ее не хватало в бочке, женщины в любую погоду ходили к колодцу, опускали и поднимали ведра с помощью ворота и тащили их домой на коромысле. Эти походы «через Горку» за водой были утомительны, многие останавливались передохнуть, и когда женщины в больших белых фартуках и перекрещенных на груди шалях задерживались у колодца, сплетням не было конца и краю.

Иные молодые, недавно вышедшие замуж женщины, ранее работавшие в богатых домах и еще не отказавшиеся от попыток держаться несколько особняком, вечерами заставляли своих мужей наполнять водой большой покупной красный бак. Но окружающие говорили, что это «стыд и срам», ведь после тяжелого рабочего дня мужчина хочет отдохнуть, а не заниматься «бабьим делом». С годами у мужчин вошло в обычай по вечерам ходить за водой, что, разумеется, было совершенно правильно с их стороны, а женщину, которая надрывалась, слишком усердно таская воду из колодца, соседки отныне считали предательницей.

В засушливые годы, когда деревенский колодец пересыхал, приходилось ходить на колонку к ферме, находившейся в полумиле от Ларк-Райза. Те, у кого в огороде имелся собственный колодец, не давали соседям ни капли, опасаясь, что иначе тоже останутся без воды, поэтому запирали крышку колодца на висячий замок и пропускали мимо ушей любые намеки.

Туалет единственной известной в деревне разновидности устраивали либо в глубине сада, в маленьком напоминающем улей домике, либо в углу дровяного сарая, именовавшегося хибаркой. Это был даже не дворовый пудр-клозет, а просто выгребная яма с установленным над ней сиденьем; поскольку опорожняли ее раз в полгода, все двери и окна, находившиеся в непосредственной близости, были наглухо закрыты. К сожалению, было невозможно заодно закрыть и дымовые трубы!

Эти отхожие места, как и все прочее, являлись прекрасным отражением характера их владельцев. Одни уборные представляли

собой омерзительные дыры; другие были вполне приличны, третьи, и их было немало, содержались в безукоризненной чистоте: сиденье отдраено до ослепительной белизны, кирпичный пол выкрашен охрой. Одна старушка дошла до того, что в качестве завершающего штриха прибила к двери табличку с надписью: «Ты Бог, видящий меня» [4] , что весьма смущало викторианскую девочку, которую учили, что никто не должен даже видеть, как она подходит к этой двери.

4

Быт. 16: 13.

В других подобных местах санитарно-гигиенические изречения нацарапывали на беленой стене свинцовым карандашом или желтым мелом. В большинстве из них присутствовал здравый смысл, в некоторых – рифма, но лишь немногие были сформулированы в таких выражениях, чтобы их можно было привести здесь. Пожалуй, для печати сойдет одна короткая и емкая сентенция: «Хорошенько ешь, хорошенько трудись, хорошенько спи и хорошенько … каждый день».

На стену «хибарки» в Лорином доме наклеивали картинки, вырезанные из газет. Когда стены в туалете белили, вырезка менялась, сначала это была «Бомбардировка Александрии» – клубы дыма, разлетающиеся осколки и вспышки взрывчатки, затем – «Трагедия в Глазго: погружения спасателей на затонувшую „Дафну“» и «Катастрофа на Тэйском мосту»: с разрушенного моста свисают над бурлящими водами вагоны поезда. Эпоха фотожурналистики еще не наступила, и художники могли давать волю своему воображению. Потом почетное место в «хибарке» заняли «Наши политические лидеры» – два ряда портретов на одной гравюре: в середине верхнего ряда мистер Гладстон с ястребиным лицом и сверкающими глазами, в нижнем ряду добродушный, сонный лорд Солсбери. Лоре эта картинка очень нравилась, потому что на ней был изображен и лорд Рэндольф Черчилль. Она считала его самым красивым мужчиной в мире.

К задней или боковой стене каждого коттеджа примыкал свинарник, а помои выкидывали в находившуюся неподалеку мусорную кучу. Ее размещали таким образом, чтобы туда стекали и нечистоты из свинарника; туда же выбрасывали навоз при уборке свинарника, и эта мерзкая, зловонная масса в нескольких футах от окон вечно мозолила глаза. «Ветер такой-то, – говорила какая-нибудь хозяйка, сидя у себя дома, – раз навозом потянуло», а ей в ответ частенько напоминали поговорку: «кому свинья, а нам семья» – или говорили, что этот запах полезный.

В каком-то смысле запах действительно был полезный; ведь хорошо откормленные свиньи в хлеву сулили хорошую зиму. При жизни свинья была членом семьи, о ее здоровье и состоянии регулярно сообщали в письмах детям, уехавшим из родного дома, наряду с известиями об их братьях и сестрах. Мужчина, заглянувший в гости в воскресный день, навещал вовсе не друзей, а свинью и битый час торчал вместе с ее хозяином у дверей свинарника, почесывая хряку спину и расхваливая его достоинства или разнося его в пух и прах. От десяти до пятнадцати шиллингов – такую цену платили за поросенка, отлученного от матери, и каждый был рад такой сделке. Продавцы клятвенно ручались за «последыша», как называли младшего поросенка в помете, утверждая, что он мал да удал и скоро догонит остальных; покупатели предпочитали отдать на несколько шиллингов больше за хрюшку покрупнее.

Свиньей в семье гордился каждый, и занимались ею все. Мать часами вываривала «картоху», из которой потом делала пюре, смешивала его с водой, оставшейся после варки овощей на обед, сдабривала дорогой ячменной мукой и скармливала свинье. Дети, возвращаясь домой из школы, срывали охапки осота, одуванчика и отборной травы, а сырыми вечерами бродили вдоль живой изгороди, собирая в ведро улиток на ужин хрюшке. Поросята хрустели ими с большим удовольствием. «Отец», помимо уборки свинарника, постилки соломы, лечения и тому подобных дел, даже обходился без своей ежевечерней полпинты, когда, ближе к концу недели, счет за ячменную муку начинал приобретать пугающие размеры.