Ларк-Райз
Шрифт:
В тот раз Элис получила ботинки; но конфирмация случалась не каждый день. И все-таки обувь так или иначе удавалось раздобыть; босиком никто не ходил, хотя порой у кого-то пальцы и торчали наружу.
Обзавестись одеждой было еще труднее. Бывало, матери семейств в отчаянии восклицали, что скоро придется им, верно, разгуливать в чем мать родила. До этого никогда не доходило; однако сохранять достойный внешний вид было тяжело – к немалому сожалению, ведь сельские жительницы любили, что называется, приодеться. В одежде, которую девочки шили в школе из материй, пожертвованных семьей священника, подобные вкусы не поощрялись; это были просторные рубахи и широкие панталоны из небеленого ситца, прекрасно сшитые, но совсем без
В отношении верхней одежды женщины зависели от своих дочерей, сестер и тетушек, находившихся в услужении: те присылали им не только свои старые вещи, но и то, что выпрашивали у своих хозяек. Эту одежду носили, перешивали, красили, перелицовывали и в конечном счете латали и штопали до тех пор, пока она не превращалась в клочья.
Но, несмотря на нужду и сопутствующие ей заботы и тревоги, жители Ларк-Райза не чувствовали себя несчастными, и, хотя они были бедны, в их жизни не было ничего низменного. «Чем ближе к кости, тем вкуснее мясо», – со знанием дела говаривали люди, чьи деревенские предки питались костями. В будущем их детям и детям их детей пришлось рассчитывать лишь на то, что им выделили из общего пирога, и к их услугам оказались лишь массовые удовольствия новой эпохи. Но у того поколения еще имелась кой-какая прибавка к недельному заработку: домашний копченый бекон, толика муки, пшеница или ячмень со своего маленького надела; домашние снадобья из знакомых лекарственных трав, джемы, желе и вино из дикорастущих плодов и ягод. А еще этих людей всю жизнь сопровождали затухающие отголоски старинных сельских обычаев, исчезающие отзвуки деревенских песен, баллад и прибауток. Как говорится, остатки сладки.
II. Деревенское детство
Оксфорд находился всего в девятнадцати милях от Ларк-Райза. Дети из «крайнего дома» знали это с малолетства, потому что мама часто брала их с собой прогуляться по большаку, и всякий раз они соглашались отойти от дорожной вехи, лишь когда им прочитывали надпись на ней: «Оксфорд 19 миль».
Дети часто гадали, какой он, этот Оксфорд, и расспрашивали о нем. В ответ они часто слышали: это «большущий городище», где можно зарабатывать аж двадцать пять шиллингов в неделю; но, поскольку приходится отдавать почти что половину за жилье, а еще негде держать свинью и выращивать овощи, уезжать туда глупо.
Одна девочка, которой довелось гостить в Оксфорде, сообщила, что за пенни там можно купить длиннющий розово-белый леденец и что один молодой джентльмен, квартирующий у ее тетки, дал ей целый шиллинг за то, что она почистила его ботинки. Мама говорила детям, что Оксфорд называется городом, потому что там живет епископ, и что раз в год там устраивается большая ярмарка – казалось, это все, что она знала. Отца дети не расспрашивали, хотя он жил там в детстве, когда его родители держали в городе гостиницу (гостиницей ее именовала отцовская родня, но мама как-то раз назвала это заведение кабаком, так что, судя по всему, то был обычный трактир). Дети и так должны были стараться не задавать отцу слишком много вопросов, и, когда мать произносила: «отец опять не в духе», они понимали, что лучше вообще умолкнуть.
Так что некоторое время Оксфорд оставался для них этаким загадочным скопищем епископов (они видели изображение епископа с пышными белыми рукавами, сидящего в кресле с высокой спинкой), качелей, балаганов (ведь они знали, как выглядит ярмарка), маленьких девочек, сосущих розово-белые леденцы, и чистильщиков обуви. Вообразить себе поселение без свинарников и огородов было уже труднее. Если там нет бекона и капусты, чем же питаются люди?
Но оксфордскую дорогу с дорожной
У коляски, сплетенной из черной лозы и по форме напоминавшей старомодное кресло-каталку, было три колеса и ручка сзади. Она тряслась, скрипела и дребезжала по камням, ведь резиновые шины еще не изобрели, а рессоры, если таковые вообще наличествовали, были самые примитивные. И все же это была чуть ли не самая драгоценная вещь в семейном обиходе, ибо кроме нее в деревне имелась всего одна детская коляска – современная, новая плетеная люлька, приобретенная недавно молодой женой трактирщика. Другие матери носили младенцев на руке, плотно завернув шаль, так что виднелось только личико.
Сразу после поворота коричневая равнина оставалась позади, и семейство оказывалось в другом мире с другой атмосферой и даже другими цветами. Вправо и влево уходил белый большак, окаймленный широкими травянистыми обочинами, плотными, усыпанными ягодами живыми изгородями и нависающими над ними деревьями. После темной грязи деревенских дорог даже белесая поверхность дороги радовала детей, и они с удовольствием шлепали по жидкой, бледной грязи, напоминавшей тесто, или шаркали подошвами по мелкой светлой пыли, пока мать в сердцах не шлепала их.
Хоть это был и большак, движения по нему почти не было, поскольку рыночный городок находился в другой стороне, ближайшая деревня – на расстоянии пяти миль, а с Оксфордом этот отдаленный пункт в те доавтобусные времена транспортного сообщения не имел. Сегодня в том месте пролегает обрамленное низкими, тщательно подстриженными живыми изгородями первоклассное гудронированное шоссе, запруженное автомобилями. В прошлом году на этом самом повороте машина насмерть сбила восемнадцатилетнюю девушку. А тогда тут бывало пустынно по многу часов подряд. В трех милях отсюда по виадуку с ревом проносились поезда, перевозя тех, кто, живи они несколькими годами раньше или позже, поехал бы этой дорогой. Говорили, что на содержание таких большаков тратится чересчур много денег, ведь их время уже прошло; теперь они нужны лишь сельским жителям, чтобы попасть в соседнюю деревню. Иногда детям и их матери попадался навстречу торговый фургон, доставлявший товары из рыночного городка в какое-нибудь загородное поместье, докторская двуколка или щегольская коляска представителя пивоварни; но нередко семейство из Ларк-Райза проходило по большаку целую милю и обратно, не увидев ни единого колесного средства передвижения.
У живой изгороди мелькали белые кроличьи хвостики; прямо под ногами у детей, заставляя их вздрагивать, перебегали дорогу горностаи – стремительные, бесшумные, неуловимые создания; по дубам скакали белки, а однажды дети даже увидали спящую лису, свернувшуюся калачиком в канаве, под густой завесой плюща. Над высокой луговой травой там и сям порхали или застывали, трепеща крылышками, стайки маленьких голубых бабочек, в белых цветах клевера жужжали пчелы, и надо всем царило глубокое безмолвие. Казалось, дорогу проложили много столетий назад да и позабыли о ней.
Детям дозволялось вволю носиться по травянистым обочинам, местами шириной с небольшой луг. «Держитесь дерновины, – кричала им мать. – Не выходите на дорогу. Держитесь дерновины!», и прошло много лет, прежде чем Лора поняла, что под дерновиной мама имела в виду те самые обочины.
Для Лоры не составляло труда «держаться дерновины», ведь там росли цветы, невиданные в деревне: очанка и колокольчик, закатно-пурпурная наперстянка и ярко-синий цикорий с похожими на жесткую проволоку стеблями.