Ларочка
Шрифт:
– И что? – спросила Лариса, начиная волноваться.
– Сейчас увидишь.
19
В тот вечер Лариса осталась ночевать в доме академика Янтарева. А утром внук академика предложил ей остаться в этом доме навсегда. Разговор происходил за завтраком в комнате с удивительным киноприбором; провинциалка сидела в старинном кресле, облачившись в махровый халат, и пила кофе с молоком. Халат был ей несколько маловат, еле улавливал все ее плоти, и Ларисе это нравилось, она чувствовала себя в нем как бы на выданье и даже не старалась придать своему наряду более пристойный вид.
Рауль стоял голыми
Лариса конечно же не влюбилась. Большой половой аппетит будущего мужа не изменил ее отношения к ситуации, на первом месте у нее оставался материальный расчет. Тот факт, что Рауль любвеобилен и старателен в кровати, вполне могло бы оказаться совсем не плюсом, развейся в ней неприязнь к нему.
Кажется, все было в порядке. Трогателен, непротивен, готов к подвигам в ее честь, с первого же шага повел правильную политику – предложил вселиться.
Лариса вселилась.
Для начала сориентировалась на территории.
С квартирой надо было что-то делать. Во-первых, необходимо было обозначить свое присутствие и серьезность своих намерений. Во-вторых, просто-напросто трудно было мириться с этим пыльным бардаком ей, воспитанной в условиях истерической чистоплотности родительского дома. Там у себя, в Гродно, Лариса в основном была подмастерьем матери в постоянных работах по дому, здесь ей пришлось все брать в свои руки.
Для начала ванная комната. Огромное чугунное корыто с потрескавшейся эмалью, с желтыми разводами и непонятными пятнами было превращено в благоухающий свежестью бассейн всего за полдня. Вслед за этим кафель на стенах и на полу, неуверенно отражающие серый мир квартиры зеркала, краны, напоминающие размерами о римских термах. Из-под днища ванны пришлось выгрести горы мусора – следы преды дущих ремонтов: пыльные бутылки с олифой, отвертки, обломки керамической плитки, гвозди, куски наждачки и так далее и до бесконечности.
Вслед за ванной унитазная. Опять-таки отдраила старинный стульчак, починила непрерывно сочащийся бачок, на свои деньги купила запас туалетной бумаги.
Приступила к кухне. Там самым большим ужасом была, разумеется, плита, огромная и нелепая, как заброшенный крематорий. Удовлетворительно работала всего одна конфорка, обслуживая потребности семейства – кофе, яичница.
– Давно у вас не было домработницы, – сказала Лариса Раулю.
Тот кивнул:
– Давно.
Надо сказать, что господа Янтаревы молча и издалека взирали на это дружественное вторжение в свое авгиево жилище. И Нора, и Элеонора Витальевна рано уходили из дому, перехватив что-нибудь на ходу, одна слушать лекции, другая их читать. Возвращались к вечеру из своих институтов и соглашались покормиться обедом, приготовленным Ларисиными руками по маминым рецептам. Пользуясь тем, что телефон стоял и в комнате Рауля, она набирала свой гродненский номер и подолгу советовалась с Ниной Семеновной. Та очень была рада помочь дочке блеснуть хозяйственными достоинствами. Так что получалось и разнообразно и вкусно.
Ларису хвалили. Элеонора Витальевна сдержанно, Нора рассеянно, Рауль – исступленно. В среднем получалось четыре с плюсом.
Рауль тоже убегал утром. Он не читал лекций и не слушал, он «крутился», говоря
– Послушай, а ты что, не учишься нигде? – спросил он как-то.
– На заочном, – ответила Лариса, чтобы не вдаваться в подробности.
Учеба ей и в самом деле давалась легко, несмотря на всю загруженность по дому. Она успевала посещать все нужные лекции и семинары, так что учебной части не к чему было особенно придраться. Да и не хотела она придираться после того, как Лариса выдала им душераздирающую историю о престарелом беспомощном родственнике, за которым она вынуждена ухаживать. И ведь практически не врала. Академика она уже считала грандтестем и действительно очень много с ним возилась. Проветрила его затхлую конурку, разобралась с постелью, правдивое описание которой было бы падением в угрюмый натурализм. Следила за тем, чтобы у него была чистая пижама. Академик отвечал ей активным дружелюбием, питался у нее с ложечки, делал уморительные гримасы и норовил прижаться виском к прохладному локтю.
Самое интересное начиналось вечером. К Раулю приходили друзья. С кем только он не дружил. Были среди них художники, научные вроде бы работники, тренер по теннису, банщик, фарцовщики, тут же начинавшие рассматривать Ларису с точки зрения того, как бы ее немедленно одеть во все привозное. Остальные, она чувствовала, больше думают о том, как бы ее раздеть. И она не знала, что ей нравится больше.
Главным действующим лицом салона был видак. И каждый вечер новая кассета. Рассаживались кто в кресла, кто прямо на ковре, благо теперь он был выдраен старинным, но старательным пылесосом. Лариса устраивалась так, чтобы иметь возможность в любой момент улететь на кухню, если оттуда донесется подозрительный запах.
Ей было приятно сознавать, что она может смотреть то, что не может смотреть подавляющее число граждан Союза. Что она на переднем крае мирового художественного прогресса. Ей, в общем-то, нравились эти ребята, несмотря на их тотальный, поголовный, неутомимый антисоветизм. Было что-то даже удивительное для нее, выросшей в плотной идейно-выдержанной атмосфере провинциального института и правильной советской семьи, в здешнем мире полной, даже вызывающей свободы от всего советского. Нет, анекдоты о партийных вождях она слышала и раньше, и в Гродно, и уже здесь, но они всегда подавались как что-то чуть запретное, немного шепотом, один на один, или в очень узком кругу, для своих. Вокруг каждого анекдота как бы стоял плотной стеной советский строй, самодовольно уверенный в своей незыблемости.
Как раз в разгаре ее борьбы за чистоту в квартире Янтаревых состоялись похороны Брежнева. Ларисе очень понравилось на похоронах. Колонна их института собралась возле здания «Известий», чтобы двинуться мимо кинотеатра «Россия», по Петровке к Колонному залу для прощания с вождем.
Великолепная атмосфера царила в толпе. Много шутили, смеялись, то там, то там всплывали откупоренные бутылки портвейна. Преподаватели и не думали мешать всеобщему веселью. Леонида Ильича хоронили не как тирана, долго-долго заедавшего век своей страны, а как старого дедушку, мирно отошедшего в иную жизнь. Радость была не злорадная, не мстительная. И вместе с тем было несомненное ощущение, что мы остаемся там же, где и были, в Советском Союзе, и будет продолжаться то, что было до этого, только без Брежнева.