Ларочка
Шрифт:
Более того, предложил предварительно попробовать себя в публичном деле. Нужно было выйти на телевизионный поединок с представителем либерального лагеря. В одной из самых козырных программ, на одном из главнейших каналов. Лариса горько усмехнулась про себя: за неимением подходящего генерала придется самой. А кто он, поинтересовалась, этот либеральный ворог?
Хакамада!
Если до того она чуть-чуть и сомневалась: а стоит ли? – тут сразу заявила: да, я пойду! У них тоже некого выпихнуть на арену, у них тоже вся надежда на баб.
Что ж, значит,
И битва состоялась. Конечно, не в прямом эфире. Лариса привезла своим в деревню кассету с пленкой, собираясь устроить коллективный семейный просмотр. У нее было ощущение, что с развязной полуяпонкой она «разобралась». Но тут выяснилось, что у деревенского телевизора перегорел звук. Без звука смотреть словесную битву было бессмысленно. Лариса сказала, что ничего страшного. Завтра она привезет новый телевизор.
Нина Семеновна ходила как тень по участку. Она поняла, что после этого просмотра у нее уже не будет аргументов против встречи с матерью, потому что дочь перейдет как бы на государственный уровень и ее даже семейные интересы тоже станут как бы немножко государственными. Как страстно любящая мать не может не отпустить на фронт своего мужа или сына, так и она не сможет не пустить на свой порог Викторию.
Лариса посматривала на нее издалека и искоса, ничего не говоря. Считала, что задумала правильно.
Но этому плану осуществиться было не суждено.
Утром принесли телеграмму от Стаси: подготовка к переезду Виктории Владимировны закончена, только вот случилось несчастье – она скончалась.
Мать и дочь, Нина Семеновна и Лариса, молча, деловито и быстро собрались и уехали. Ни капитану, ни тем более поэту не было предложено их сопровождать, да они даже и не решились поинтересоваться – нужны ли?
Вечером мужчины молчаливо накрыли на веранде стол. Развернули в комнате телевизор так, чтобы было видно экран с улицы через окно. Разлили. Капитан вставил кассету в немой прибор.
– Помянем? – спросил поэт, поднимая рюмку.
Капитан кивнул. Выпили. Капитан не знал, в курсе ли поэт той истории, что была у него в давние времена с тещей, поэтому решил эту тему не развивать. Включили видеомагнитофон. Снова налили.
Поначалу Хакамада выглядела предпочтительнее. Чувствовалась в ней привычка к такого рода затеям, она снисходительно улыбалась, поблескивала очками, ласково кивала ведущему, который поражал своим сходством с официантом, который знает, что предложенное гостям меню, в общем-то, вранье.
Лариса сидела набычившись, и физически, и морально. Было заметно, что она знает – я здесь одна и ни на кого рассчитывать не могу. Отвечала коротко и, видимо, сначала не всегда впопад. Потому что не только улыбчивая очкастая змея, но и подсадные в зале посмеивались.
Перков незаметно для себя перешел на сторону веселящегося большинства. Ему было даже немного приятно видеть, что его очень уж вознесшуюся в последнее время супружницу немножко прикладывают физиономией об стол. Да, она сделала ему книжку и даже организовала три рецензии на его «Мои пораженья» и
Капитан страдал. Он вновь почувствовал Ларочку своим ребенком, и ребенка этого какие-то звероящеры грызли в пещере телевизионного ящика. Он выпил два раза, даже не заметив протянутой к нему рюмки поэта.
Когда налил третью, что-то там, в виртуальном пространстве, случилось. «Официант» поперхнулся своей самоуверенностью, Хакамада нацеливающе поправила очки.
Ну-ка, ну-ка!
Подсадные, как один, наклонились вперед. Теперь было не смешно, а интересно.
Долго, секунд двадцать пять, показывали только Ларису. Она говорила, и говорила великолепно, подрагивающая на щеке раненая жилка как бы удостоверяла – да, это так.
Хакамада попыталась броситься в контратаку, но натолкнулась лбом на невидимую стену. Ведущий теперь стоял так, чтобы всем было понятно – он на ее стороне, но это не могло их спасти. Лариса говорила так, что начинало казаться, что она уже не сидит в кресле, а встала в полный рост и сейчас двинется топтать их ногами.
Среди подсадных начались мелкие истерики, они тянули руки, вкакивали с мест, другие их дергали за фалды.
Хакамада тоже встала и ввинчивала теперь свои аргументы в раскаленный воздух дискуссии длиннющей худой конечностью, как бы вооруженной скальпелем.
Лариса работала топором. Летели щепки, всем окружающим приходилось уворачиваться. Ведущий торопливо греб к берегу дискуссии.
Когда все кончилось, капитан сиял, поэт философски улыбался.
Они выпили.
– А все-таки, согласись, пришло время баб.
– Что? – не понял Перков.
– Ну, вот посмотри, что такое мы. Сидим как овощи на даче, а все они, они вертятся. Всё в свои руки взяли.
– Скажем так, не всё.
– Нет, они пойдут дальше нас. Такие, как Ларка, конечно, редкость. Она да Нарочницкая, и всё. Но чую, их время впереди.
– Да, ладно вам, товарищ капитан.
– Что, ладно, взять того же тебя.
– Зачем? А впрочем, можно и взять. – Перков решительно вырвал огурец изо рта. – Вот вы говорите – пошли дальше нас?
– Да.
– А я, может быть, пошел дальше Блока.
Капитан не понял, откинулся на спинку стула.
– Да, да. Помните: «Ночь, улица, фонарь…»?
– Не помню.
– Так вот, пока они там собачатся, я пошел намного дальше: «Ночь, улица, фонарь, фонарь, фонарь, фонарь, фонарь…»
– Слушай, заткнись!
– Фонарь уходит в бесконечность, бесконечная улица с односторонним движением – это сама наша жизнь!..
Капитан Конев махнул на него рукой.
– Не надо сбрасывать мужчин с корабля современности, а если сбрасывать, то только в вечность, как Пушкина.
– Вот только про Пушкина не надо мне! А что касается мужчин… вот нас с тобой не жалко.
Перков недовольно пожал плечами: почему это, мол?
– А кого жалко, сейчас покажу.