Ларочка
Шрифт:
– Проследи, чтобы тут убрали, и закрой дверь.
– Ларочка, извини, ну, сука я, сука, сама знаю!
Когда Лариса выбежала, госпожа Агапеева села и тихо, тоскливо заплакала.
Когда местные мужики ввалились в кабинет и полезли за объяснениями, что да почему и правда ли, что… Гапа, промакивая безнадежно поплывшие глаза, прошипела:
– Пошли вы все вон, козлы!
37
Улица Огинского была отделена от реки влажной асфальтовой набережной. Лариса шла медленно, поглядывая по сторонам. Слева – одноэтажные
Стоило ей только остановиться, как из туманной толщи, почти прилипшей к воде, с беззвучной и крылатой лихостью вылетела байдарка-двойка и пронеслась мимо, мощно и цепко хватая четырьмя лопастями лаково поблескивающую воду.
Надуманное очарование рухнуло. Город Слоним не гиб в дальних закоулках ее столичной памяти, он деловито позиционировал себя как центр гребного спорта.
До бабушкиной калитки было два шага. У нее во дворе не было перевернутой лодки и парникового скелета. Что и понятно, Виктория Владимировна уже более года как не вставала с постели. Нанятая на Ларисины деньги женщина ходила за ней, и, кажется, как следует, отметила про себя внучка, пройдя через чистые сенцы, оглядев пребывающую в полной аккуратности кухню.
Виктория Владимировна лежала в комнате с закрытыми шторами, на широкой кровати с никелированными спинками. Рядом с кроватью небольшой круглый стол с толпой пузырьков и медицинских коробок. Старуха лежала величественно, на двух огромных, свежих подушках, хорошо причесанная, и в комнате не было того жирно-карамельного духа, что поселяется в жилищах даже здоровых стариков.
Увидев внучку, Виктория Владимировна улыбнулась сухими губами, при этом выражение глубоко запавших черных глаз было неразличимо, отчего общее впечатление было приветливо-зловещим.
Лариса расцеловала бабулю, села у кровати. Последовали обычные вопросы: как себя чувствуешь? на что жалуешься?
– У меня ничего не болит, – сказала Виктория Владимировна. – Ты бы поела, Стася драники сделала.
Лариса подчинилась, пошла на кухню, взяла из зеленого эмалированного ведра соленый огурец и вернулась к кровати.
– Ты надолго?
– Это не важно. В том смысле, что уже не важно.
– Не понимаю.
– А что тут понимать. Тебе ведь тут скучно. Одной.
Виктория Владимировна ответила не сразу:
– Мне не бывает скучно, мне бывает тоскливо.
– Вот видишь.
– Ко мне никто не приходит.
Разговор был прерван появлением Стаси. Она жила через два дома, домохозяйничала при муже-шофере. Крупная, говорливая, добродушная, чистоплотная тетка. Она заставила гостью поесть как следует, с разогретым супом, драниками на сале, растворимым кофе. Ларисе очень хотелось
– Какой молодец, небось от детей отрывает.
– Да, – Стася не считала нужным понимать какую бы то ни было иронию, – у няго тры хлопца.
А служил он теперь под Минском.
Раньше раз в месяц приходил перевод из Москвы, теперь десятого, как обычно, его не было. Дядя Ли, догадалась внучка. Что-то с ним случилось. Совсем забросила старичка. Нехорошо.
Доктор ходит и говорит, что все стабильно. Стася зажгла настольную лампу, включила телевизор и наконец убыла, пообещав еще заглянуть.
– Выключи, – попросила Виктория Владимировна.
Лариса поняла, что ни лампы, ни телевизора не надо.
– Я всегда ее прошу не включать, а она всегда забывает, – вздохнула бабушка и добавила: – Она хорошая.
Лариса снова села у ложа.
– Ко мне никто не ходит, потому что никто не любит.
– Ну что ты глупости говоришь, вон, даже деньги шлют.
– Мужчины рано умирают, а подруг у меня никогда не было.
– Вот! В самую точку.
– В какую точку?
– Сейчас объясню. Со мною, понимаешь, кое-что произошло. Никогда бы не подумала, что со мной такое вообще возможно.
– Влюбилась?
Лариса хрипло засмеялась и сразу же закашлялась:
– Ну, ты скажешь. Стала бы я с такой новостью сюда мчаться.
– Любовь – единственная новость, которая всегда нова.
– Ты знаешь, я Пастернака-то не очень…
– При чем здесь Пастернак, это я так думаю.
Допив остатки Стасиного кофе, внучка продолжила:
– Семья – вот что главное. Родственники, близкие, дом, большой дом, где всем будет хорошо и спокойно. Где не надо будет думать, придет кто-то чужой тебя навестить или не придет. Вот, дозрела, и учителя были хорошие. Мне это один генерал объяснил.
– Какой генерал?
– Да уже никакой. Был, да сплыл на юг с семейством. Удрал. Даже в глаза не смогла посмотреть. Думала, сдохну прямо там на вокзале, когда его поезд… Ничего, однако. Переехала на другой вокзал – и к тебе. Поживу у тебя недельку-две. Соберемся – и в Пуговичино. Вторую половину дома там я куплю.
Виктория Владимировна закрыла глаза:
– Ерунда все это, дочка.
Ларисе очень нравилось, когда бабушка ее так называла. Она чувствовала себя частично именно дочерью этой мощной старухи.
– Не бойся, не бойся, с Ниной Семеновной я договорюсь. Куда она денется? Сначала она покочевряжится, но против главной мысли куда же ей спорить. Семья – это семья. Как мне прикажете быть? Я и ее люблю, и тебя. Ну, была у вас глупость с отцом, но ведь уже тридцать лет прошло, тридцать почти! Все мы другие стали, больные, несчастные. И если вдуматься, а я вдумывалась, почему это только ты виновата? А товарищ капитан чистенький? Почему это?! Почему с него спросу нет никакого? Напрыгнул на тещу – и в кусты!