Ласточка
Шрифт:
Анна посмотрела на себя в маленькое зеркало, заправляя волосы в прорез глухого апостольника. Она хотела снять зеркало со стены, но воспротивилась соседка. Конечно, она бы предпочла быть в келье одна. Поначалу ей мешала другая женщина, но потом она привыкла. Не отвечала на вопросы, не разговаривала, да и все тут. Соседка поменялась, потом опять поменялась. Никто не хотел жить с молчащей Анной. У монахинь своей воли нет, но они ходили и потихоньку просили игуменью перевести их в другую келью. В монастыре не поощряются словоохотливые и заводящие дружбу личности, но упорное молчание Анны было обращено не к Богу, а в саму себя, оно пугало и раздражало по-человечески любого, кто оказывался рядом.
Келья нашлась – в старом корпусе, крохотная, темная, с маленьким, в две ладони окошком под самым потолком, и вторым окном – узким, как бойница. Но это была именно жилая келья, потому что кровать в ней была когда-то построена вместе со стеной – каменное ложе. Оно очень понравилось Анне. Ровное, жесткое, всегда прохладное. Зимой в келье было холодно, но это не пугало Анну. В холоде лучше спится, сон глубже. И вот в эту келью в конце зимы привели полную, испуганную девушку и поставили ей кровать. Да, место для кровати было, у двери. Но Анна не понимала, зачем так тесниться. В других кельях гораздо больше места, освоившись в монастыре, она знала теперь, что есть и незаселенные комнаты. Конечно, в них с позапрошлого века не делали ремонт, но какой ремонт нужен в комнате с каменными стенами – побелить стены, выскоблить пол да покрасить окна? Главное, чтобы они закрывались хоть как-то и стекла все были на месте.
В ее келье в длинном узком окне – огромная щель. Когда не морозно, это очень хорошо – все время свежий воздух, а в самые морозы Анна на ночь клала на глубокий подоконник свое длинное пальто, вставала затемно – выспавшаяся, с ясной, свежей головой. Чистый холодный воздух, легко дышится, сон глубокий, иногда долго не отпускает, проснешься, опустишь ноги, сразу не встанешь – и сон продолжается, ровно с того места, на котором прервался от звука колокольчика дежурной сестры.
Новая соседка, Оля, совсем растерянная, сидела в первый день на краешке единственной табуретки, держа в руках пакет со своими вещами, и оглядывалась.
– А зеркала нет? – спросила она.
– Зачем тебе зеркало? – пожала плечами Анна. – Не насмотрелась на себя… там? – Анна кивнула в сторону улицы.
Девушка стыдливо пожала плечами. Анна уже потом узнала, что отдали ее в монастырь то ли родственники, то ли соседи, с ее согласия, разумеется, потому что Оля была набожная, верующая, училась плохо, все ходила в церковь с матерью, а как мать умерла, растерялась, хозяйство запустила, две козы у нее поумирали одна за другой, курятник сгорел, куры разбежались, забор упал. А Оля все сидела дома и плакала. Потом и дом сгорел. Вот какой-то «дядя Леша» ее, девятнадцатилетнюю, как малого ребенка, в монастырь и привез.
С Олей было просто молчать. Она пару раз, шумно вздыхая, пыталась заводить разговоры с Анной, но поскольку та молчала, Оля, поговорив немного, растерянно умолкала. Чужой человек в крохотной келье неимоверно мешал Анне, но настоятельница была неумолима: «Нет, и все». Ну нет так нет. Анна понимала, что ее воспитывают, ей помогают, ей не дают свободы и самостоятельности в общении с Богом. Что ж, она и в таких условиях сможет запереться и закрыться. Ее Бог – это ее Бог, тот Бог, что решил отнять у нее Артема. Если бы она верила, что когда-то встретится с Артемом – там, откуда никто не возвращается и не рассказывает, что же там на самом деле, – ей бы было легче. Хорошо Оле. Она искренне верит, что встретит свою мать, «мамку», как называет ее Оля, на том свете. Именно об этом она все порывается рассказать Анне. Анна
– Я приду туда и сразу мамку там найду, – на полном серьезе рассказывала ей два дня назад Оля, тихо, но настойчиво, несмотря на то, что Анна отвернулась к стене и сказала, что спит. – И она выйдет ко мне, в голубом платье, в котором мы ее хоронили, и скажет: «Олюшка моя, вот я и дождалася тебя…»
Анна все-таки не выдержала и повернулась к соседке:
– Ты веришь в это? Ты на самом деле веришь, что ты встретишь мать после смерти? В голубом платье?
Разве она имеет право быть такой жестокой? Имеет. Ведь у нее все отняли. Вся ее жизнь оборвалась вместе со смертью Артема. Ей больше ничего не нужно – ни свет, ни жизнь.
– Верю, – улыбаясь, проговорила Оля и приподнялась, подперев щеку тяжелой пухлой рукой. – Холодно как здесь. Не привыкну я никак. Как ты спишь…
– Попросись в другую келью.
– Мне здесь нравится, с тобой, – застенчиво сказала Оля. – Ты хорошая… и сильная.
Меньше всего Анне хотелось говорить с посторонним и совершенно ненужным ей человеком о самой себе. Сильная она или слабая… Хорошая или плохая. Она не для этого пришла сюда, чтобы обсуждать, какая она.
– А я не верю, что после смерти что-то будет. Вся наша жизнь – только здесь.
– Ты что? – даже испугалась Оля. – Ты что говоришь? Бог накажет, как же ты не веришь… Надо верить!
Как бы ей объяснить, что очень раздражает, когда посторонний человек, в два раза моложе тебя, называет тебя на «ты» и разговаривает с тобой так, как будто имеет право на любые вопросы.
– Ничего там нет, – упорно повторила Анна. – Есть только короткая жизнь, у кого восемьдесят лет, у кого сорок, как у твоей мамки, а у кого – семь.
– Я знаю, у тебя сын…
– Никогда, слышишь… – Анна резко встала и подошла к узенькому топчану, втиснутому между дверью и неровным скошенным углом. Она наклонилась к испуганно отпрянувшей от нее Оле: – Не смей никогда ничего говорить о моем сыне! Вообще не лезь ко мне, ты поняла? Кто тебе сказал? Зачем они болтают… Как это узнали… Надо же… Даром что монастырь… Разболтали…
Анна выдохнула, растерла сильно заболевшую грудь и вернулась обратно в кровать, стоять босиком на ледяном каменном полу было неприятно.
– Завтра скажешь настоятельнице, что тебе холодно здесь спать, и вообще, что я тебя прогнала. Поняла? А сейчас послушай меня: у тебя есть твоя короткая жизнь, после нее не будет ничего…
– Нет. – Анна почувствовала, как Оля улыбается в темноте. – Ты зря так говоришь. И ты своего сына встретишь, и я мамку свою. Вот осталось немного только здесь помучиться, я готовлюсь, надо молиться, надо жить праведно, и тогда мы там встретим всех, кто ушел…
– Ты – живешь? – усмехнулась Анна. – Ты пришла сюда, чтобы жить?
– Нет, – искренне ответила Оля. – Я пришла сюда, чтобы дождаться смерти. Здесь хорошо, и говорят, что делать надо, и женщины все хорошие, и церковь – вот она прямо здесь, к мамке ближе здесь, я чувствую…
– Что с тобой поделаешь! – махнула рукой Анна, с досадой чувствуя, что ей жалко девушку. Напрасно из злости она пытается Олю разуверить. А с другой стороны – ну как слышать от молодой, вроде вполне здоровой, пусть и не очень развитой, но зато доброй и душевной девушки, что она не жить собирается, а смерти ждать. Как не пытаться ее уверить, что мать свою она больше никогда не увидит и что вряд ли мать бы была довольна, если бы узнала, что после ее смерти дочь жить больше не будет, а добровольно согласится за вечное заточение в монастыре. Хотя в миру бы она пропала, наверно.