Ласточки
Шрифт:
«Фезерс» была одной из пяти старых гостиниц, рассыпанных вдоль двух больших дорог, ведущих в Ливерпуль и Манчестер, она находилась практически на границе города Чадли. Ее крышу покрывала старая черепица, во дворе, неподалеку от конюшни, без дела стояла машина – не было талонов на бензин. Для местных жителей был открыт бар. Влюбленным парочкам и коммивояжерам предоставлялись комнаты.
Площадка для боулинга была превращена в участок с бомбоубежищем, вырытым в яме, крышей служило рифленое железо, покрытое пластинами торфа. Убежище было сырым, там пахло плесенью, но Мадди чувствовала
В доме у нее была своя спальня, под самой крышей. Их жилище находилось неподалеку от нового военного аэродрома, и летчики часто толпились в баре, пели и дурачились чуть не до рассвета. Здесь они попадали в своеобразный, свободный от войны мир, наполненный табачным дымом, шумом и буйными играми. Мадди не пускали в бар, но иногда ей удавалось мельком увидеть летчиков, перепрыгивавших через стулья и затевавших чехарду. Они казались малышами на детской площадке.
Во время ночных налетов Мадди часто считала, сколько самолетов взлетело, а сколько приземлилось – все равно взрывы бомб не давали уснуть. Все уже знали об ужасных пожарах в Лондоне и то и дело прислушивались к стрельбе зениток, защищавших небо Ливерпуля и Манчестера.
Девочке очень хотелось, чтобы родители поскорее вернулись и давали концерты здешним солдатам и фабричным рабочим, а не бродили по свету. Даже письма, после долгого ожидания, приходили все сразу, огромными пачками.
Мадди радовалась, что ее родители вместе, но, казалось, прошли годы с тех пор, как они были настоящей семьей, и большую часть времени все равно проводили в дороге. Неудивительно, что ей не хотелось покидать единственное место, которое она называла домом, и отправляться в эвакуацию. Поэтому она так вызывающе и вела себя в классе, даже после последнего предупреждения.
Быть маленькой означало чувствовать себя бесполезной: слишком молода, чтобы помогать в баре, слишком взрослая для глупых игр, тебе еще расти и расти, чтобы стать самостоятельной, а пока ты годишься только для того, чтобы присматривать за кокер-спаниелем Берти.
Выполнив всю работу, Мадди бежала к яблоне на дальнем конце поля. Яблоки уже собрали, и пожухлые листья сворачивались в трубочки. Девочка взбиралась на ветки – это был ее наблюдательный пункт, откуда она следила за самолетами. Теперь она с завязанными глазами могла различить «спитфайры» от немецких самолетов. Последние гудели низко, басовито, а английские истребители словно жужжали. Она любила смотреть на самолеты, взлетавшие с дальних дорожек, и мечтать о перелете на другой конец земли, чтобы увидеть наконец своих родителей. Как несправедливо! Они были вместе, а она тут одна…
Бабушка была ничего, хоть и любила командовать, но вечно стояла за спиной, заставляя делать скучные уроки и читать.
Не то чтобы Мадди задумывала какие-то пакости: все случалось само собой, как на прошлой неделе на собрании в приходской церкви, когда она сидела за Сандрой Боулс.
Косы у нее были очень толстые, доходили до пояса, и она всегда перекидывала их через плечо, чтобы показать, какие они красивые и блестящие. В волосы были вплетены жесткие ленты из золотистого атласа в тон полосам на их блейзерах.
У
Санди, как всегда, задавалась, и Мадди не устояла перед искушением крепко схватить ее за косы, свисавшие на молитвенник. Так что, когда все встали, чтобы спеть «Если бы Ты благословил меня Твоим благословением», голова Сандры внезапно резко откинулась, а сама она завопила на всю церковь.
Мадди старалась скрыть свою злорадную ухмылку, но мисс Коннот заметила ее проделку, и это стало последней каплей в длинном списке замечаний и требований остаться после уроков. Никто и слушать не хотел ее рассказ о том, как Сандра месяцами ее доводила. Нет, она ничуть не будет скучать по школе!
И не ее вина, что ее глаз с рождения косил! Мама объяснила, что Мадди должна стать старше, только тогда хирург сумеет все исправить, но до этого еще надо было ждать столько лет! В детстве ее уже оперировали, но безрезультатно. Мама, глядя на дочь, всегда вздыхала и говорила, что та, должно быть, переняла у рода Белфилдов эти лошадиные черты: способность к спорту и длинные ноги.
Они почти не говорили о папиной семье и никогда не ездили к ним в гости. Белфилды жили где-то в Йоркшире, и обе стороны никогда даже не обменивались подарками и рождественскими открытками.
Папа встретил маму, когда лечился от ран после Великой войны. Она была певицей и танцовщицей в труппе. Он тоже любил музыку и в госпитале часами играл на пианино. Они полюбили друг друга, когда мама пришла в госпиталь, чтобы петь для раненых. Так романтично!
Первые воспоминания Мадди были о пении, смехе и танцах, когда они навещали паб дедушки и бабушки недалеко от Престона. Она оставалась с ними, когда родители уезжали в турне. Но дедушка умер, а бабушка уехала помогать дяде Джорджу, когда тетя Кэти сбежала с поставщиком спиртного.
Теперь из-за войны все изменилось, и многие покидали насиженные места. Но Мадди хотела лишь сидеть на дереве, играть с Берти и сторожить военную базу. Пес был ее лучшим другом и хранителем всех тайн.
Когда спускались сумерки, Мадди бежала задергивать занавески и кормила кур и Берти. Теперь, после исключения, Мадди вовсе не была уверена, что стоит идти в новую школу. Что, если она окажется еще хуже Святой Хильды?
– Иди купи рыбы и жареной картошки! – крикнула бабушка с порога. – Я слишком вымотана, чтобы заваривать сегодня чай. Вот мой кошелек. Та лавка, что на Энтуистл-стрит, вечерами открыта. И скажи, чтобы мою порцию не поливали уксусом!
Мадди вскочила и побежала за макинтошем. Ей некогда было ждать Берти, который носился где-то по полю. Рыба с картошкой – такое редкое лакомство! В Святой Хильде ее называли грубой пищей, но Мадди было все равно.
Стоя в очереди за едой, она услышала стонущую Минни, сирену, предупреждавшую об очередном налете. Очередь двигалась медленно, Мадди подняла голову к ночному небу и прислонилась к сверкающему, с черными и зелеными плитами, фасаду здания.
На тротуаре замелькали маленькие факелы: люди торопились в убежища.