Лавина (сборник)
Шрифт:
Женщина с удивлением на него посмотрела.
— А она ничего не просила мне передать? — спросил Корольков.
— Вам? Нет. Ничего.
Корольков пошел в ординаторскую, пытаясь как-то разложить по полкам весь хаос внутри себя. Было ощущение, что его предали. Все-таки он же вынес ее на руках из огня, пусть даже он сам в нее стрелял. А она ушла и даже не попрощалась.
В ординаторской стояла Раиса. Она еще не успела надеть шапочку, и ее сложная прическа походила на клумбу.
— Ты выписала
— Да. Она попросилась, — сказала Раиса.
Корольков взял историю болезни. Полистал.
— Попросилась… У нее же гемоглобин сорок пять. — Он с брезгливостью посмотрел на Раису.
— Поднимет естественными витаминами.
У Раисы были широкие брови и бегающие, высматривающие выгоду глаза — как у хищника. У куницы, например. Или хоря. Хотя Корольков никогда не видел ни куницу, ни хоря.
«Такая под машину не попадет, — подумал он. — И с машиной не перевернется».
Вошел Анастасьев. Посмотрел на Королькова и спросил:
— Иван, ты что, волосы красишь?
— В какой цвет? — спросил Корольков.
— Не пойму. Только они у тебя потемнели.
— Это я побледнел. Лицо поменяло цвет, а не волосы.
— Хочешь, я вырежу тебе твою язву. По знакомству?
— Спасибо. Не хочу, — глухо ответил Корольков.
Маргарита Полуднева стояла как кость в горле.
Ни проглотить, ни выплюнуть. Он вдруг понял, что задохнется, если не увидит ее.
Прочитал адрес на титульном листе истории болезни. Спросил:
— Кто такой Вавилов?
— Какой Вавилов? — не понял Анастасьев, думая, что речь идет о больном.
— Улица Вавилова, — объяснил Корольков.
— Революционер, наверное, — подсказала Раиса.
— А может, ученый, — предположил Анастасьев. — А что?
— Ничего, — ответил Корольков. И Анастасьев удивился несовпадению его лица со смыслом беседы.
Маргарита Полуднева лежала у себя дома на своем диване, а перед ней сидела подружка Нинка Бочарова — загорелая, здоровая, с лицом, поблескивающим в полумраке. Она только что вернулась из командировки в Иркутск и пребывала в состоянии полного раздрызга. Тот факт, что погиб Гоча, которого Нинка знала, и Марго чуть не погибла, произвел на Нинку впечатление сильное, но кратковременное. Страдания Марго, равно как и Гочи, остались позади, а ее, Нинкины, страдания были в настоящем и состояли в том, что ее талантливый муж снова запил после трехлетнего перерыва. К тому же чужие страдания были с чужими людьми, а ее — с ней. И Нинке хотелось говорить, чтобы выговориться и облегчить душу, чтобы душа стала полегче и ее не так тяжело было в себе носить.
— Он обещает, клянется. Я каждый раз верю. А потом все сначала.
На Нинкином лице стоял ужас. Ее пугала бессовестность,
— Я просто не знаю, как мне жить. Я не уверена в завтрашнем дне. И даже в сегодняшнем вечере. Я живу, как партизан, — перебежками.
Марго не поняла, и это непонимание отразилось на ее лице.
— Ну, партизан на открытой местности. Пробежит, упадет. Вот это и есть моя жизнь.
— Почему партизан? Солдат под обстрелом.
— Ну не важно! Все равно война. Это какой-то ужас. Я не выдержу.
— А ты его лечи.
— Я уже лечила. Даже в Бурятию ездила, к буряту. За травами. Все бесполезно. Можно только бросить.
— Ну брось!
— Не могу. Я его люблю. Все остальные — амбалы рядом с ним.
— Амбал — это что?
— Не знаю. Сарай. Или плита бетонная… Что мне делать?
— Ничего не делать, — сказала Марго. — Никогда хорошо не жили, и нечего начинать. Как там Иркутск?
— В Доме декабристов была. И на кладбище.
— Я скучаю по этому времени, — поделилась Марго. — Я скучаю по декабристам.
— Да уж, — согласилась Нинка. — Тогда слово, данное другому, что-то значило. Тогда были другие мужчины.
— И другие женщины.
— Женщины не меняются, — возразила Нинка. — Они всегда женщины. Ну ладно… Я тебе завтра позвоню.
Она ушла, забыв сигареты и свое отчаянье. Отчаянье осталось в комнате. Марго вдыхала его. Болела грудь. Корольков стоял перед глазами: неровный срез переднего зуба, два голубых окна в тревожный мир… Захотелось встать, одеться и поплестись к нему куда бы то ни было: в больницу, домой… Но она никуда не пойдет. Она себя знает.
Раздался звонок в дверь. «Это Нинка, за сигаретами», — подумала Марго. Трудно поднялась. Открыла дверь.
В дверях стоял Корольков. Он что-то проговорил, но она не расслышала, различила только глуховатый голос, бубнящую интонацию. Качнулась к нему, и в грудь под ребра вошел нож. Она и раньше слышала: пронзила любовь, но думала, что это просто красивые слова. Оказывается, правда.
Марго смотрела, всматривалась в его лицо. В своей жизни она не видела ничего более красивого, чем это склоненное к ней лицо. Произведение Божьего искусства. Подлинник.
— Тебе больно?
Было больно от ножа, который стоял в солнечном сплетении. На глазах выступили слезы.
Он целовал ее в глаза. Потом в губы. И она слышала вкус собственных слез.
— Ты когда меня полюбила?
— Я? Сразу. А ты?
— И я сразу.
— А чего воображал?
— Побаивался.
— Чего?
— Я старый, нищий и больной.
— Ну и пусть!
— Это сейчас «ну и пусть». А дальше?
— Не надо заглядывать вперед. Не надо ничего планировать. Один уже планировал…