Лавина (сборник)
Шрифт:
— Кто?
— Не важно кто… В истории много примеров. Гитлер. Наполеон.
— Ты любила до меня?
— Сейчас кажется, что нет.
— Я прошу тебя… Пока мы вместе, пусть у тебя больше никого не будет…
— Мы всегда будем вместе. Не бойся ничего. Настоящий мужчина не должен бежать от любви. Не должен бояться быть слабым, больным и нищим.
— Я не настоящий. Ты принимаешь меня за кого-то другого. Ты меня не знаешь.
— Это ты себя не знаешь. Ты сильный и талантливый.
— Почему ты так решила?
— А посмотри на себя в зеркало. Такого лица не бывает у счастливого человека.
— Да?
— Такое впечатление, что ты прожил всю свою прошлую жизнь и живешь по инерции. По привычке жить.
— Ты еще молодая. У тебя нет привычек. Они тебя не тянут.
— У меня есть привычка к одиночеству.
— Ты его любишь?
— Что?
— Одиночество.
— Разве одиночество можно любить?
— Я любил до тех пор, пока не встретил тебя. А сейчас понимаю, что был по-настоящему нищим.
— А я знаю, какой ты был маленький.
— Какой?
— Такой же, как сейчас. Ты и сейчас маленький, поседевший от ужаса ребенок. И говоришь, бубнишь, как дьячок на клиросе. Тебя, наверное, в школе ругали.
Стучали ходики. Иван закрыл глаза и вспомнил себя маленьким. Как давно началась его жизнь. И сколько еще протянется…
Марго обтекала его, как река, заполняя все изгибы, не давая проникнуть ни боли, ни сквозняку.
— Ты о чем?
— Я счастлив. Так спокойно на душе. В самой глубине так тихо. Вот все, что человеку надо. Тишина на душе и преданная женщина с легкими руками.
— И морщинами, — добавила Марго.
— И морщинами, которые ты сам навел ей на лицо. Морщинами от слез и смеха. Ты делал ее счастливой — она смеялась. Делал несчастной — плакала. Так и должно быть: мужчина берет молодое лицо в начале жизни и расписывает по собственному усмотрению.
— А если уже до тебя расписали?
— Все сотру, что до меня.
— Ты меня не бросишь?
— Нет. А ты меня?
— Я — твоя собака. Я буду идти за твоим сапогом до тех пор, пока ты захочешь. А если не захочешь, я пойду на расстоянии.
— Не говори так…
Они переплелись руками, телами, дыханием. И уже невозможно было их распутать, потому что непонятно — кто где.
— Ты куда?
— Взять сигареты.
— Я с тобой.
— Подожди меня.
— Не могу ждать. Я без тебя не могу.
— Ну подожди!
— Не могу. Честное слово.
— Ну посчитай до десяти. Я вернусь.
Он встал и вышел.
Марго начала считать:
— Раз… два… три… четыре…
Когда он вернулся, Марго стояла посреди комнаты и смотрела на дверь. От ее наготы исходил легкий свет, потому что она была самым светлым предметом в комнате. Он подошел и сказал:
— Ты светишься. Как святая.
— Не уходи больше никогда и никуда, — серьезно попросила она.
Он смотрел в ее лицо. Она казалась ему замерзшей перепуганной дочерью.
Марго проснулась оттого, что он целовал ее лицо. Она открыла глаза и сказала с сильным страхом:
— Нет!
— Что «нет»?
— Я знаю, что ты хотел сказать.
— Что?
— Что тебе надо идти на работу.
— Действительно. А как ты догадалась? Ты что, телепат?
— По отношению к тебе — да. Я пойду с тобой.
— Куда? В операционную?
— Я сяду внизу на лавочке и буду смотреть на окна, за которыми ты стоишь.
— Я кого-нибудь зарежу. Я должен принадлежать только больному. А ты будешь оттягивать. Понимаешь?
Марго тихо заплакала, наклонив голову.
— Я не могу уйти, когда ты плачешь.
— Я плачу по тебе.
— По мне? — удивился Корольков.
— Мне так жаль оставлять тебя без себя. Я боюсь, с тобой что-то случится…
— Интересно… Кто здесь врач, а кто больной? Марго поднесла ладони к ушам.
— В ушах звенит…
— Это малокровие.
— Нет. Это колокола. По мне и по тебе.
— Что за чушь?
— Ты больше не придешь…
— Приду. Я приду к тебе навсегда.
— Когда?
— Завтра.
— А сегодня?
— Сегодня у Оксаны день рождения. Шестнадцать лет. Росла, росла и выросла.
— Большая…
— Да. Большая. Но и маленькая.
— Мне страшно…
— Ну почему? Ну хочешь, пойдем со мной…
— Нет. Ты кого-нибудь зарежешь. Я буду виновата. Я тебя здесь подожду. Посчитаю до миллиона.
— Не считай. Займись чем-нибудь. Найди себе дело.
— А у меня есть дело.
— Какое?
— Я люблю.
По дому плавали запахи и крики. Надежда накрывала стол и ругалась с Оксаной, которая находилась в ванной и отвечала через стену. Слов не было слышно, но Корольков улавливал смысл конфликта. Конфликт состоял в том, что Надежда хотела сидеть за столом вместе с молодежью, а Оксана именно этого не хотела и приводила в пример других матерей, которые не только не сидят за столом, но даже уходят из дома. Надежда кричала, что она потратила неделю на приготовление праздничного стола и всю прошлую жизнь на воспитание Оксаны и не намерена сидеть на кухне, как прислуга.