Лавина

фон дер Грюн Макс

Вторжение на виллу вызвало также недовольство тех, кто жил неподалеку в окруженных заборами особняках и чувствовал себя спокойно только среди равных, вдали от прокопченной реальности большого города. Вот туда-то и бежал Хайнрих Бёмер, единственный владелец электрозавода Бёмера с пятьюстами рабочих и служащих, бежал от неведомой ему опасности. Его завод, порой почти на девяносто процентов зависимый от экспорта, со времени основания давал неплохую прибыль. Экономического застоя предприятие пока еще не знало, к удивлению и зависти конкурентов, с которыми Бёмеру приходилось встречаться на конференциях Союза предпринимателей. Завистники приписывали ему неблаговидные методы; он даже стал политически подозрительным, потому что —

и это не было секретом — большая часть его продукции шла в страны восточного блока. Самого Бёмера мало трогали все эти злостные измышления. Он слишком хорошо знал, что во все времена менее удачливые ищут прибежище в злословии, поскольку им не хватает ума и фантазии, и с презрением говорил: «Если бы продавались ум и фантазия, эти люди не купили бы ни того, ни другого, потому что скупость давно замуровала их мозговые извилины и только алчность — основа их жизни».

Сам Бёмер никогда не был ни в одной социалистической стране. Он приглашал к себе специалистов оттуда или посылал туда эксперта по экономическим вопросам д-ра Паульса, прокуриста, доверенного фирмы, Гебхардта, главного инженера Адама.

Особые политические опасения в Союзе предпринимателей, у коллег и конкурентов вызывало то, что Бёмер держал у себя на заводе одного левого социал-демократа, которого коллектив единогласно избрал в производственный совет, а производственный совет — единогласно своим председателем. На заводе и за его воротами этот человек, по имени Манфред Шнайдер, заявлял, что его политическое кредо таково: «В нашей стране только тогда что-нибудь изменится, когда в корне другими станут принципы владения недвижимостью и вопрос о праве собственности займет центральное место во всех партийных программах».

Этому человеку Бёмер предоставлял свободу действий. На все упреки он невозмутимо отвечал: «Мне бы хотелось иметь побольше таких квалифицированных сотрудников, тогда марка „Made in Germany“ снова обрела бы прежний блеск».

Таков был Хайнрих Бёмер, сводный брат моей жены, незаконнорожденной дочери его отца, Клеменса. Клеменс Бёмер всегда упорно отрицал свою любовную интрижку и не платил матери Кристы ни алиментов, ни отступного. «Платить, — говорил он, — значит во всем признаться».

Хайнрих Бёмер привел Кристу в свой дом, после того как его отец скончался в результате автокатастрофы неподалеку от Дюссельдорфа. Сын хотел загладить вину отца. И Криста стала жить в доме Бёмера, но не как сводная сестра богатого человека — она стала няней близнецов Ларса и Саши. Она помогла вырастить обоих мальчиков, может быть, даже оказала на них какое-то влияние.

Позднее, когда мы познакомились — в трамвае, я помог ей собрать апельсины, рассыпавшиеся из лопнувшего пластикового пакета, — она предложила мне сходить на завод к ее сводному брату и попросить у него подходящую работу. Я ведь двадцать лет проработал экономистом по сбыту и снабжению на промышленном предприятии, прежде чем стать фотографом; профессия свободного фотографа — я делал снимки для газет и журналов — казалась моей будущей жене слишком ненадежной. Я попал на прием к Бёмеру, но этот богатырского сложения мужчина любезно, но решительно отказал мне: «Я не беру на работу людей, которые намерены в недалеком будущем породниться со мной, в какой бы то ни было форме».

Получив от ворот поворот, я снова очутился на улице.

Я даже не разозлился, мне было стыдно. «Никогда не иметь больше никаких дел с Бёмером», — сказал я себе.

Это мое поражение чуть не привело к разрыву с Кристой. Она считала, что я вел себя не лучшим образом, держался не умно, но через несколько дней обида забылась, и Криста пошла на примирение: «Прости меня, Эдмунд, мне надо было все это предвидеть. Глупо было с моей стороны заваривать эту кашу, глупо было ставить тебя в ложное положение. Опять подтверждается старое правило: с родственниками нельзя вступать в деловые отношения».

Через

восемь недель мы поженились, а поскольку у нас никогда не было детей, хотя мы очень их хотели, то Саша и Ларс, как бы само собой, стали для Кристы детьми. Они регулярно навещали нас, и от них мы узнавали о том, что происходило на вилле: о чем там говорили, какие строили планы, — ведь со дня нашей свадьбы Криста больше туда не заходила.

Я никогда особенно не интересовался Хайнрихом Бёмером и его миром. Но Криста оставалась для близнецов няней: они могли делиться с нами всеми малыми и большими заботами, признаваться в том, в чем не хотели открыться родителям: Ларс изучал производственную экономику в Боннском университете, Саша учился на юридическом факультете в Мюнстере. Насколько я знал, у них были сносные отношения с родителями уже потому, что отец редко вмешивался в дела сыновей и неизменно держал их подальше от своего завода. Госпожа Бёмер, урожденная Хорземан, каждый год проводила несколько недель и даже месяцев в Южной Франции, в Авиньоне, в небольшом, но комфортабельном домике, унаследованном ею от отца. Старик Хорземан немало способствовал процветанию завода Бёмера. Он дал своей дочери к свадьбе полмиллиона марок приданого наличными, которые госпожа Бёмер без малейших колебаний отдала мужу, а тот вложил этот капитал в свой завод. Хайнрих Бёмер смог приобрести самое современное технологическое оборудование, что позволило ему несколько лет быть вне конкуренции. Пока коллеги по отрасли поняли, что происходит на его заводе, Бёмер уже завоевал некоторое монопольное положение.

Хайнрих Бёмер был удачливым заводчиком. Не прибегая к грубости, он твердо отстаивал свои интересы, но при этом всегда оставался в рамках существующих законов: не больше, не меньше.

И вот он висел на колокольне католической церкви, омерзительно потемневшей от копоти и грязи последних девяноста лет, возвышавшейся, как заточенный с четырех сторон карандаш, над поселком «Новая родина».

Я положил бинокль на садовый столик, затянул потуже пояс купального халата и прямо в домашних туфлях побежал вниз, к церкви.

Несмотря на ранний час, на площади перед церковью уже стояло с десяток людей, которые пристально смотрели наверх. Старик пенсионер, с которым я часто встречался в пивной, подошел ко мне и сказал:

— Надо же, повесился. Прямо в церкви. Ничего святого у людей нет, штрафовать за это надо.

На какой-то миг меня заняла мысль, как можно оштрафовать покойника, но я тут же откликнулся:

— Надо известить полицию.

— Уже известили. Я первый обнаружил покойника. С четырех утра не мог больше уснуть.

Старик выжидающе огляделся. Одна молодая женщина плакала, закрыв лицо руками, на ближайшем магистральном шоссе взвизгивали автомобильные шины. Церковную колокольню хорошо было видно с автострады, по утрам и вечерам мимо без конца проезжали жители загородных поселков.

На холме, возле водонапорной башни, которая снизу казалась огромным яйцом на ходулях, я заметил синие вспышки, которые то появлялись, то исчезали; через несколько минут на площади перед церковью остановилась полицейская машина. Из нее вышли два сотрудника и как бы в испуге огляделись по сторонам; к ним поспешно подбежал пенсионер и взволнованно показал наверх, на колокольню.

Полицейский помоложе, лет двадцати с небольшим, тихо сказал:

— Что только не приходит людям в голову. Если так и дальше пойдет, уволюсь со службы. Каждый день покойники, этого ни один человек не выдержит.

Я тихо ушел. Мне вдруг стало стыдно, что я опустился до уровня зевак, хотя мне было известно больше, чем всем остальным.

Дома я достал из шкафа свой фотоаппарат, прикрепил к нему телеобъектив, уселся на террасе в плетеное кресло и несколько раз сфотографировал человека на колокольне. Я не заметил, как рядом оказалась Криста.