Лавиния
Шрифт:
Но я не сдержалась и довольно резко воскликнула:
– Вот как? Неужели он так и сказал? – Я была уверена, что отец, конечно же, не стал бы таить от меня волю оракула. Да и зачем ему это делать?
В ответ поэт – точнее, его тень, – подумав немного, сказал:
– Возможно, этого пока еще и не произошло.
Он понял, что удивил и встревожил меня, и, видимо, решил меня приободрить. Вот тогда я впервые и почувствовала его доброту, всеобъемлющую, пронзительную доброту, чувствительную к любому страданию.
А он неуверенно продолжал:
– Да, я думаю, что этого действительно пока еще не произошло. Фавн
– Но я-то не сон! И, по-моему, я совсем не сплю. Во всяком случае, мне отнюдь не кажется, что я сплю и вижу сон, – помолчав, мягко возразила я. Мне не хотелось с ним спорить: он был так печален. Ну да, он же сказал, что умирает. Вот и плывет по воле волн, лишившись всего на свете, бедная душа. Мне хотелось его утешить, успокоить, помочь ему обрести настоящий покой, не такой, который дают сны.
Он смотрел на меня так, словно мог меня видеть, словно некий свет заливал для него священную поляну, но то был не свет солнца, луны, звезд или костра. Он внимательно меня разглядывал. Я не возражала. Ничего непристойного в его взгляде не было. И я его совсем не боялась.
– Я верю тебе, – сказал он. – Сколько тебе лет, Лавиния?
– В январе исполнилось восемнадцать.
– «…созревшая для мужа и брачных лет достигшая», – чуть усмехнулся он, и я поняла, что это слова из какой-то песни, совершенно мне неизвестной.
– О да, – откликнулась я довольно сухо. Я его ничуть не стеснялась и не пыталась с ним лукавить.
Мой ответ, похоже, удивил поэта, и я снова услышала тот его короткий смешок.
– Наверное, я был несправедлив к тебе, Лавиния, – сказал он, и я подумала, что и он, похоже, может сказать мне что угодно, не заботясь о том, понимаю ли я его. И отчего-то это совсем не казалось мне удивительным.
– Как мне называть тебя?
Он назвал свое имя, и я спросила:
– Ты – этруск?
– Нет, я из Мантуи. Но среди моих предков действительно были этруски. А как ты узнала?
– Мару, Маро… это этрусское имя [31] .
– Верно. Но до чего же давно, до чего давно ты жила на свете, Лавиния! Столетия, столетия! А у вас там уже есть Мантуя… или еще нет? Тебе известно название этого города?
– Нет.
Он снова помолчал и с каким-то жадным любопытством, с какой-то страстной настойчивостью спросил:
– А Рим? Такой город ты знаешь?
– Нет. Но этруски называют так… – Я не договорила. Тайное имя великой реки не следует называть каждому встречному. Но знает ли он его? Да и к чему мне таить имя нашей реки от призрака, от умирающего человека? – Одно из священных имен Тибра – Румон.
31
Вергилий (Публий Вергилий Марон) – крупнейший римский поэт-эпик (70 – 19 до н.э.). Его второе имя – Марон (или Маро) – Лавиния и считает этрусским. В описании щита Энея заключены представления Вергилия об определенной судьбе течения римской истории и развития Рима, которым поэт восхищался.
– Она пришла в Альбунею одна, –
Как я уже сказала, мы с ним сразу стали понимать друг друга, мы говорили с ним на одном языке. Нет, я действительно его понимала, хотя порой он и вставлял в свою речь какие-то совершенно незнакомые мне слова.
Некоторое время мы с ним сидели молча. Слева заухала сова, справа ей ответила другая.
– Скажи, – спросил он вдруг, – а они уже прибыли? Троянцы?
Я даже слова такого не знала: троянцы!
– Сперва скажи, кто это, – потребовала я.
– Это ты узнаешь, когда они прибудут, дочь царя Латина. А я… – он слегка запнулся, – я просто пытаюсь выполнить свой долг. Интересно было бы знать: как много я могу рассказать тебе? Ты сама-то хочешь узнать свое будущее, Лавиния?
– Нет, – быстро ответила я и задумалась, пытаясь понять, в чем же мой собственный долг, каковы мои собственные желания. Потом наконец сказала: – Знаешь, я хотела бы знать, как правильно поступить, но знать, что из этого получится, я не хочу.
– Достаточно знать, что из этого могло бы получиться, – с серьезным видом кивнул он. Но я все же почувствовала, что он улыбается, хоть в темноте и не могла этого видеть.
И снова слева ухнула сова, а сова справа ответила ей.
– О, как холоден воздух, как темна ночь! – промолвил он. – И совы кричат, и эта земля, эта почва… Я в моей Италии, я дома!.. Ах, как бы я хотел умереть здесь! Здесь, а не на проклятой дощатой палубе среди морских волн под палящим солнцем. Здесь, на этой земле. Но, увы, сам я сейчас далеко отсюда, и все это лишь мой болезненный бред.
– А по-моему, ты все-таки здесь, – возразила я. – Просто твоего тела здесь нет, но я же вижу тебя. Я с тобой разговариваю. Скажи мне, кто такие троянцы?
– Нет, нет, нет. Я не должен этого делать. Им еще только предстоит появиться в Лации. Делай то, что тебе следует делать, и результат будет именно таким, каким и должен быть. – Он рассмеялся. – Скажи мне, Лавиния, «созревшая для мужа и брачных лет достигшая», у тебя женихи есть?
– Есть.
– И как их имена?
– Клавс Сабинянин; Альмо, сын Тирра; Уфенс из Нерсе; Авентин; Турн, царь Рутулии…
– И ты никому из них не оказываешь предпочтения?
– Никому.
– Почему же так?
– А почему я должна кому-то из них оказывать предпочтение? Разве чей-то чужой дом может быть лучше дома моего отца? Да и что мне делать в доме куда менее значительного царя? С какой стати мне служить чужим ларам, а не ларам моей семьи? Или пенатам, которые оберегают кладовые другой хозяйки? Или огню чужого очага? Почему, почему девушку растят в родном доме, чтобы потом выдать ее замуж и до конца жизни отправить в ссылку, в чужую страну?