Лавка древностей
Шрифт:
На кладбище, среди могил, играла в прятки веселая компания ребятишек. Кто-то из них принес сюда грудного младенца, и они уложили его спать на детскую могилку, устроив ему мягкую постель из листьев. Насыпь была совсем свежая — под ней, должно быть, покоился какой-нибудь малыш, который еще не так давно сидел здесь, слабенький, хилый, и терпеливо следил за играми своих товарищей. И для них он, верно, был теперь все такой же, как и раньше.
Нелл подошла к ребятишкам и спросила, чья это могила. Один мальчуган ответил ей, что она ошибается: это садик, садик его брата. Он зеленее всех
Нелл прошла мимо церкви, поглядев на ее древнюю колокольню, отворила калитку и вышла на деревенскую улицу. Дряхлый кладбищенский сторож, который стоял, опираясь на костыль, у дверей своего коттеджа, поздоровался с ней.
— Как вы себя чувствуете — лучше? — спросила девочка, подходя к нему.
— Лучше, — ответил старик. — Благодарение богу, гораздо лучше.
— А скоро совсем поправитесь.
— С божьей помощью да набравшись терпения как-нибудь поправлюсь. Зайди ко мне, зайди.
Старик заковылял к двери и, предупредив Нелл, что нужно шагнуть вниз на одну ступеньку, с немалым трудом одолел это препятствие сам.
— У меня всего одна комната. Есть еще вторая наверху, да я в нее редко заглядываю — последние годы трудновато стало подниматься по лестнице. Однако к лету думаю туда перебраться.
Девочка удивилась, что этот седовласый старец, к тому же могильщик по ремеслу, так уверенно говорит о будущем. А он поймал ее взгляд, обращенный к заступам, висевшим на гвоздях вдоль стены, и улыбнулся.
— Ты, наверно, думаешь, что это все для рытья могил?
— Да. Но зачем так много?
— Много-то много. Да ведь я, кроме всего прочего, и садовник. Копаюсь в земле, сажаю в нее то, что будет жить, тянуться кверху. Не с одним же тленом и прахом мне иметь дело. Видишь вон тот заступ в самой середке?
— Такой старый, зазубренный? Да, вижу.
— Вот этим роют могилы, и он изрядно послужил на своем веку. Люди у нас крепкие, здоровые, а все-таки потрудиться ему пришлось немало. Если б этот заступ вдруг заговорил, он порассказал бы, какая у нас с ним иной раз бывала работа, — такая, что никто не ждал и не гадал. Я-то уж многое позабыл — память никуда не годится. Впрочем, это моя давняя беда, — поспешно добавил старик. — Тут ничего нового нет.
— Цветы и кустарники могут порассказать о другой вашей работе.
— Правильно! И цветы и высокие деревья. Но они тоже имеют касательство к нашему ремеслу — и гораздо больше, чем ты думаешь.
— Вот как!
— Да, для меня одно от другого неотделимо, — сказал старик. — И это мне очень помогает. Вот, предположим, попросил меня какой-нибудь человек посадить дерево. Потом человек умер, а дерево стоит и напоминает мне о нем. Посмотришь на его густую листву, вспомнишь, каким оно было при жизни хозяина, и подсчитаешь приблизительно, когда рыл этому человеку могилу.
— Но то же самое дерево может напомнить вам и живых людей, — сказала девочка.
— Зато живой напомнит мне двадцать покойников, — ответил старик. — У кого жена умерла, у кого муж,
Девочка быстро взглянула на него, думая, что он подшучивает над своей дряхлостью и немощью, но могильщик говорил совершенно серьезно.
— Да-а… — сказал он, помолчав немного. — Люди ничего знать не хотят. Никакая наука им не впрок. Только мы, кто постоянно копается в земле, там, где все тлеет и ничто не растет, задумываемся о таких вещах и судим о них правильно. Ты была в церкви?
— Я иду туда, — ответила девочка.
— Там есть старый колодец, — продолжал могильщик, — под самой колокольней — глубокий, темный, гулкий. Сорок лет назад стоило только размотать веревку до первого узла, и ведро уже плескалось в холодной черной воде. Мало-помалу она начала убывать, и пришлось завязать второй узел — пониже, иначе ведро болталось пустое. Прошло десять лет, вода опять убыла, завязали третий узел. А еще через десять колодец совсем пересох. Теперь если размотать веревку до отказа, ведро загремит, ударившись о сухое дно, да на такой глубине, что сердце екнет и невольно отшатнешься, чтобы не упасть туда.
— Как там, наверно, страшно ночью! — воскликнула девочка, напряженно вглядываясь в старика и ловя каждое его слово. Ей казалось, будто она сама стоит у того колодца.
— Ведь такой колодец все равно что могила! — продолжал ее собеседник. — Самая настоящая могила! А кто из наших стариков призадумался над тем, что и у нас силы убывают с каждой весной и жизни остается все меньше и меньше? Никто!
— А сколько лет вам самому? — невольно спросила девочка.
— Стукнет семьдесят девять — будущим летом.
— И вы все еще работаете, когда позволяет здоровье?
— Работаю ли? Ну, еще бы! Посмотрела бы ты, какие я здесь сады развел. Взгляни в окно. Вот этот клочок земли я перекопал и засадил собственными руками. К будущей осени деревья так разрастутся, что неба не увидишь. Да и зимой дел у меня тоже хватает.
С этими словами он открыл шкаф, стоявший рядом с его стулом, и достал оттуда несколько маленьких деревянных шкатулок, украшенных несложной резьбой.
— Любители старины покупают у меня эти безделушки на память о нашей церкви и наших развалинах. Я делаю их из того, что есть под рукой, — из обрезков дуба, а то из старых гробов, уцелевших в склепах. Вот как раз такой сундучок — видишь кованые уголки? На это пошли медные надгробные дощечки, на которых и надписи нельзя было прочесть. Сейчас у меня мало этих вещиц, а к лету все полки ими заставлю.
Восхищенная его работой, девочка похвалила ее и вскоре ушла, раздумывая по пути, почему же этот старик, почерпнувший из своей работы и из всего, что его окружало, такую суровую мораль, не хочет применить ее к себе и, твердя о бренности человеческой жизни, как будто не сомневается в собственном бессмертии. Впрочем, вдумавшись, она поняла, что таким сотворило человека милосердное провидение и что старый кладбищенский сторож, строящий планы на будущее лето, ничем не отличается от других людей.