Лавка
Шрифт:
Достигнув так называемых зрелых лет, я написал еще две пьесы. На премьере первой из них человек, сидевший в центральной ложе, не издал ни единого хлопка, поскольку пьеса не учитывала новейших решений. А раз не хлопал сидевший в ложе, остальные зрители последовали его примеру.
Второй моей пьесе тоже не повезло. Злоба дня снова меня опередила, и тут мне стало ясно: кто пишет так, что злоба дня способна его опередить, тот не создал ничего или почти ничего, достойного остаться во времени.
Так называемые искусственные удобрения дедушка считает дьявольской затеей и от души радуется всякой неудаче, которая постигает отца, когда тот применяет эти самые искусственные. А неудачи на наших песчаных почвах постигают его более чем часто. Слишком много
Далее дедушка утверждает, будто у человека, который ест продукты, выращенные на искусственных удобрениях, выпадают волосы и зубы. А в подтверждение своих слов указывает на растущую лысину и вставные зубы моего отца. «А еще надо присчитать лишнюю работу, ежели кто ходит с чужим зубам», — поясняет дедушка. Оказывается, «вставные зубы не хочут по ночам сидеть тихо, их надо вынуть и положить в стакан с водой, пущай напьются». И все как есть — из-за искусственных удобрений. С другой стороны, дедушка ел то же самое зерно и тот же картофель, иначе сказать, те же полученные с помощью искусственных удобрений плоды земные, а между тем сохранил густую шевелюру и в жизни не бывал у зубного врача, не сподобился и в девяносто лет, и когда за ним пришла смерть, он смог показать ей свои зубы. «Ко мне вашим удобрениям ходу нет», — гласило дедушкино объяснение.
Подобным же образом препираются отец и дедушка насчет способов откармливания свиней. Дедушка, который, как нам известно, некогда попытал счастья в качестве свиноторговца и сумел должным образом себя зарекомендовать, представляет себе идеальную свинью так: короткое рыло, разлапистые уши падают на глаза, тушка подбористая, по возможности пегая. Окорочные свиньи— так именует дедушка эту, предпочитаемую им, породу.
Дедушкины антипатии к ближнему своему зачастую объясняются престранными причинами: кто берет молоток или клещи в левую руку, кто на граблях выдвигает правую руку вперед, а левую держит сзади, тот для дедушки человек с изъяном. Соответственно ему были несимпатичны те люди, которые разводили или держали долгорылых, короткоухих, с длинной тушкой, белесых, бесцветных свиней. Называл он таких свиней проклятая аглицкая порода, землеройка, сарайная свинья.Про дядю Эрнста, которого дедушка недолюбливал, он говорил: «Вот было бы диво, когда бы тот тип разводил не землероек».
А мой отец спокон веку брал на развод поросят у дяди Эрнста. Теперь он хотя бы из родственных соображений уже ничего не мог изменить.
Внутрисемейная свинораспря приводит к тому, что дедушка покупает лично для себя подсвинка своей излюбленной беконной породы и откармливает его параллельно с сарайными поросятами моего отца. Судить о достоинствах, равно как и о недостатках, той или другой породы по результатам эксперимента не представляется возможным. Дедушка может предложить сочные окорока, зато отец — богатый шпик. И все же без скандала не обходится, потому что моему отцу непременно надо высказаться: «Вот поди ж ты: одна свинья дала сколько окороку, другая — сколько сала, а обое ели мой корм». На что дедушка: «Ты ба вычел деньги за корм с тех процентов, которые ты должон мне взнесть».
В этом году мать приурочивает праздник забоя свиньи к своему дню рождения. Чтоб уж мыть посуду одним разом. День рождения — это, так сказать, мирской праздник, день забоя — более церковный, как, например, престольный праздник или масленица, кроме того, подобно пасхе и троице, у него нет определенной даты. На него приглашают гостей, как на престол и масленицу, а на день рождения гости приглашают себя сами. К числу гостей, пригласивших себя на тридцать третий день рождения моей матери, принадлежит дядя Филе. Он приезжает из Берлина с племянником, который сам приехал к нему провести отпуск. (Не забывайте, что дядя Филе больше не живет у нас в Босдоме, что он за это время успел жениться, о чем я уже сообщал в своей истории про Снегурочку,и что благодаря своей женитьбе он обзавелся берлинским племянником.)
Мой
«Все едино, что натворил Филе, уж на мой-то рожденный день он может меня проздравить или нет?» — такова точка зрения моей матери.
Из шести сыновей нашего соседа Ленигка один — мясник. Старики уступили ему в полное распоряжение одну из комнат родительского дома. Фрицко оборудовал ее железными крючьями и вешалками, прилавком, деревянными корытами и фарфоровыми досками, превратив таким образом в мясную лавку. Когда мать посылает меня за сосисками и я дожидаюсь, пока холодные тепленькиепревратятся в теплые тепленькие,мне чудится, будто старая крестьянская горница во все свои четыре стены тоскует по былой душевности.
На том месте в саду, где старая Ленигкиха выращивала некогда анютины глазки, астры, левкои, лакфиоли и даже, представьте себе, розы, Фрицко поставил бойню. Красный цвет, который некогда высасывали из земли розы, сменился красным цветом крови, который теперь в свою очередь засасывает земля.
Для деревенских мальчишек считается делом чести присутствовать при том, как Ленигков сын забивает какую-нибудь скотину. Если я оказываюсь среди них, когда приходит вестьо предстоящем забое, мне бывает очень трудно уклониться. А если я и уклоняюсь, меня потом целый день дразнят одноклассники. Они дразнят меня плакса-вакса,а кому же хочется слыть плаксой-ваксой, вот я, отчасти вынужденно, отчасти с любопытством, гляжу вместе со всеми, как телята со страхом в глазах (читаю я их мысли, что ли?) идут навстречу смерти. И еще я гляжу в серые, непроницаемые глаза козлят, когда им перерезают глотку, и еще я слышу предсмертное мычание старого загнанного вола из имения, мычание, которое должно означать: «Мы вас всех знаем как облупленных, мы это давно предвидели».
Голубей и кур, гусей и индюшек, коз и овец, кроликов и уток забивают на крестьянских дворах без всякой торжественности. Освежевав, их съедают. Но вот забой свиней считается праздником. В школе его приравнивают к смерти кого-нибудь из семейных. Школьникам, у кого дома справляют забой, заранее извиняют прогул, и не только потому, что на другой день Румпошу принесут пакет, содержимое которого приправлено политикой, ибо завернуто в «Меркише фольксштимме», но и просто так.
Когда кончает свои дни наша свинья, я никакого пакета для Румпоша не получаю. Мой отец — принципиальный противник таких пакетов. «Пущай Румпош к нам припожалует, мы его попотчуем вареной грудинкой, нам не жалко».
Когда свинью забивают с утра, присутствую не только я, но даже младшие братья. Забой свиньи есть нечто неизбежное, нечто столь же естественное, как людоедство у наших предков. А мы все как один людоеды, только моя мать совершает в такие дни первый шажок в сторону человечности: когда со двора доносится визг, она, забыв про свои мозоли, опускается на колени перед двуспальным супружеским ложем и прячет голову под одеяло.
С помощью инструмента, сильно смахивающего на коровий колокольчик, мясник бреет ошпаренную свинью. (Про барышника Зудлера люди говорят: он бегает как ошпаренный.) Запах ошпаренной шкуры тянется по двору, клубами переваливает через забор, и кто ни пройдет мимо, сразу догадается, что на этом дворе только-только лишили жизни свинью.
Лично мне забой у нас на дворе куда неприятнее, чем на Ленигковой бойне. Я чувствую себя как бы соучастником. Один раз я вообще удираю со двора и стремглав лечу к бабе Майке:
— Баб Майка, а как ты терпишь, когда забивают свинью?
— А я никак не терплю.
У моей двоюродной бабки вообще нет свиней. Она не ест мяса.
— Мало мене творогу да масла льняного?
Если кто страдает от бесчеловечного обращения со свиньями, а сам охоч до колбасы, тот просто лецимер,намекает Майка.