Лавочка закрывается
Шрифт:
С первой же поездки на электричке, когда нас везли с «Пенсильвания-стейшн» в мобилизационный пункт на Лонг-Айленде, я почувствовал, что в армии ты теряешь всякую значимость и индивидуальность, и я, к своему удивлению, обнаружил, что даже рад этому. Я ощутил себя частью управляемого стада и почувствовал облегчение от того, что все для меня уже расписано и мне говорят, что я должен делать, а я делаю то же, что и другие. Я чувствовал, что груз свалился с моих плеч и я стал свободнее, чем на гражданке. И времени свободного у меня было больше, а когда прошли первые дни притирки, я стал испытывать еще большую свободу.
Мы все вчетвером, вместе записавшиеся добровольцами, вернулись живыми и невредимыми, хотя мне и досталось во время двух авиньонских заданий, а Лю попал в плен, и полгода, пока его не освободили русские, оставался в плену у немцев. Он знает, что уцелел чудом, когда
К тому времени, когда начался Вьетнам, я уже прекрасно знал, что такое война и что такое коварство Белого Дома, и я поклялся Гленде, что сделаю все возможное, все законное и незаконное, чтобы спасти Майкла от армии, если его признают годным хотя бы на четверть и призовут. Я сомневался, что это может случиться. Даже в детстве, когда он еще был мал для наркотиков и всяких там препаратов, вид у него был такой, будто он принимал и то, и другое. Он хорошо ориентировался в фактах и цифрах, но совершенно терялся при виде географических карт и планов. У него была феноменальная память на всякие статистические данные. Но в алгебре, геометрии и прочих абстрактных вещах он соображал плохо. Я не стал разубеждать Гленду, которая считала, что так на него повлиял ее развод. Я наметил героические планы переезда в Канаду на тот случай, если его призовут. Я бы даже поехал с ним в Швецию, если бы это было надежнее. Я дал ей слово, но сдержать его не пришлось.
Лю хотел в десантники или танкисты, чтобы на танке была пушка и он разделался бы с немцами, преследовавшими евреев, но после учебной подготовки в полевой артиллерии он оказался в пехоте. За океаном, когда убили его сержанта, его произвели в сержанты. Но командовать взводом он начал даже еще раньше, в Голландии, когда его сержант стал терять уверенность в себе и начинал полагаться на Лю и его приказания. Я хотел быть пилотом истребителя и летать на П-38, потому что он казался таким быстрым, молниеносным. Но я не обладал чувством объема и потому стал башенным стрелком. Я видел множество плакатов, сообщавших о нехватке, и записался добровольцем. По слухам, это была самая опасная из всех игр, и шансов у меня было мало. И слухи эти подтвердились.
Я был невысокого роста и вполне мог оказаться башенным стрелком на «Летающей крепости» в Англии, но, к счастью, никто не заметил моего роста, и меня отправили в места более солнечные — Средиземноморье — летать хвостовым стрелком на более легких в управлении и безопасных Б-25.
На ученьях мне всегда очень нравилось это чувство, когда я держал в руках пулемет калибра 0,50. Мне нравилось быть наверху и стрелять настоящими пулями по буксируемым целям в воздухе и неподвижным целям на земле, подводя к ним с фронта след трассирующих пуль с их белыми бликами. Я быстро узнал об инерции и относительном движении, что бомба или пуля с самолета, летящего со скоростью три сотни миль в час, начинает двигаться в том же самом направлении с такой же точно скоростью и что сила тяжести начинает действовать с самого первого мгновения, и наш старший артиллерийский офицер время от времени заставлял меня работать у доски в классе, чтобы помочь разобраться тем, у кого возникали трудности. Я узнал потрясающие вещи о законах движения Исаака Ньютона: если цель или ты находишься в движении, то ты никогда не попадешь, если будешь целиться прямо в нее. Один пример до сих пор поражает меня: если пуля выстреливается из горизонтального оружия и такая же пуля в тот же момент просто роняется с той же высоты, то они упадут на землю одновременно, хотя первая и может приземлиться где-нибудь в полумиле от второй. Тренажеры-имитаторы боя мне нравились меньше, потому что оружие там было ненастоящее, хотя они и были почти такими же забавными, как и одноцентовые игровые автоматы у нас на Кони-Айленде. Вы сидите в закрытой кабине, а на экране на вас с разных сторон и разной высоты несутся истребители различных моделей, исчезающие за доли секунды, и практически невозможно так быстро отличить своего от чужого, навести прицел и нажать на спуск. Никому на этих тренажерах не удавалось добиться хорошего результата, но, с другой стороны, никого это и не волновало. Я знал двух ребят, которых перевели на другие специальности, потому что они боялись. Эти тренажеры породили у меня сомнения: если все и на самом деле будет так, то единственное, что оставалось — это двигаться с максимальной скоростью в заданном направлении и расстреливать за те несколько секунд, что у тебя
Люди и слышать не хотят о том, что древняя битва при Фермопилах и героическая оборона спартанцев до последнего человека были не триумфом греков, а сокрушительным их поражением. Вся эта доблесть была растрачена впустую. Я люблю ошеломлять людей такими фактами, чтобы они начали думать и шарики у них завертелись.
Я верил в свой пулемет, но как-то не задумывался о том, что буду стрелять в кого-то, кто поднимется в воздух, чтобы стрелять в меня.
Я любил всякие розыгрыши и вскоре сдружился с большим числом людей, чем прежде на Кони-Айленде. В армии у меня были некоторые личные преимущества. Я читал больше и знал больше, чем другие. Я обнаружил, что людям лучше сразу же говорить, что я, как они могли догадаться, и в самом деле еврей, и находил возможность вставить это в разговор и добавить, что я с Кони-Айленда в Бруклине, штат Нью-Йорк. У меня установились безоблачные и близкие отношения с людьми, которых звали, например, Брюс Саггс из Хай-Пойнта, Северная Каролина, и Холл А. Муди из Миссисипи, с Джеем Мэтьюсом и Брюсом Дж. Палмером из разных мест в Джорджии, которые не очень-то любили друг друга, с Артом Шрёдером и с Томом Слоуном из Филадельфии. В казармах в Лоури-Филд, штат Колорадо, куда меня отправили на огневую подготовку, я столкнулся с враждебным отношением и угрозами со стороны Боба Боуэрса, тоже из Бруклина, но из более буйного района, где обитали норвежцы и ирландцы, известные у нас своим антисемитизмом, и со стороны Джона Рупини, происходившего откуда-то с севера штата, и мы изо всех сил старались как можно реже попадаться друг другу на глаза. Я знал, чтоони чувствуют, а они знали, что я это знаю; они почти с такой же неприязнью относились чуть ли не ко всем остальным. Лю, наверно, сразу же выяснил бы с ними отношения. Во время игры в покер на второй или третий день в воинском эшелоне, перевозившем меня из Аризоны в Колорадо, мне послышалось, как один из игроков сказал что-то о евреях, но я не был уверен. Потом другой, сидевший напротив меня, уже сообщивший, что он откуда-то из маленького городка на юге, ухмыльнулся и заметил:
— У нас тоже есть один, они владеют магазином готового платья. Посмотрел бы ты на них. — Теперь я былуверен и знал, что должен высказаться.
— Подожди-ка минуту, если ты не против, — резко и немного напыщенно начал я. Внутренне меня всего трясло. И голос у меня был чужой. — Дело в том, что я тоже еврей и мне не нравится слушать такие разговоры. Если хочешь, я сейчас же брошу играть. Но если ты хочешь, чтобы я остался, ты должен прекратить разговоры, которые оскорбляют меня и портят мне настроение. И вообще я не понимаю, зачем тебе нужно так обращаться со мной.
Игра прекратилась, мы чуть раскачивались, прислушиваясь к стуку колес. Если бы я вышел из игры, то со мной вышел бы и Леско, а если бы дело дошло до драки, то они знали, что Леско был бы на моей стороне. Но тот, к кому я обращался, Купер, почувствовал себя виноватым и пробормотал извинение:
— Извини, Зингер, я не знал, что ты еврей.
Лю, наверно, размозжил бы ему голову и угодил за решетку. А я на время стал приятелем человека, который всегда был готов признать свою вину. Лю — это Лю, а я — это я.
Меня зовут Сэмьюэл Зингер, без всякого второго имени — никаких там Сэмми Н. М. И. Зингер, — я родился маленьким и остался меньше многих других, ничем физически не выделившись. Не таким, как еще один хороший приятель детства, Айк Соломон, который был ничуть не выше меня, но имел здоровенные бицепсы и грудь пошире, чем у остальных, и мог поднимать тяжести и сколько угодно подтягиваться на турнике. Всю свою жизнь я побаивался драк, а потому делал все возможное, чтобы их избегать. Я умел пошутить и показать свое дружелюбие и всюду умудрялся заводить друзей. У меня был дар создавать непринужденную атмосферу, поддев кого-нибудь из компании, и поддержать разговор, ошеломив собеседников нетривиальностью суждений.
«Как вы думаете, жилось бы в стране лучше, если бы мы проигралибританцам Революционную войну?» — пытливо спрашивал я, словно меня и в самом деле мучила эта проблема, а наготове у меня уже были критические вопросы на любой ответ.
«Если Линкольн был так умен, то почему он не позволил Югу отделиться? Неужели отделение нанесло бы стране больше вреда, чем война?»
«Конституционна ли конституция?»
«Может ли демократия создаваться демократическим путем?»