Лавочка закрывается
Шрифт:
— Теперь я о нем слышал, — возразил Майкл. — Но я по-прежнему ничего о нем не знаю.
— Кроме того, что он, вероятно, тоже был в этом ресторане, — сказал Йоссарян. — Килрой был повсюду, куда бы ты ни попадал на Второй мировой — его фамилия была на всех стенах. Мы о нем тоже ничего не знаем. Именно по этой причине мы все еще и любим его. Чем больше узнаешь о человеке, тем меньше хочется его уважать. После той драки Сэм Зингер считал, что лучше меня на всем свете не найти. А я после того случая никогда не боялся ввязаться в настоящую драку. Сегодня я бы побоялся.
— А были еще и другие драки?
— Нет. Правда, один раз до драки чуть-чуть не дошло —
— Ты не слишком много говоришь.
— Иногда я действительно слишком много говорю, потому что считаю себя интереснее людей, с которыми говорю, и даже они знают об этом. Ты тоже любишь поговорить. Нет, на самом деле мне так больше никогда и не пришлось драться. Я раньше выглядел довольно здоровым парнем.
— Я бы не стал драться, — чуть ли не с гордостью сказал Майкл.
— И я бы тоже не стал. Теперь. Сегодня просто убивают. Я думаю, ты тоже мог бы ввязаться в драку, если бы увидел какую-нибудь жестокость и не дал себе труда подумать. Вот точно так же этот малыш Сэмми Зингер бросился на того громилу, когда увидел, что тот колотит меня. Если бы мы давали себе труд задуматься, то звонили бы 911 или отворачивались в другую сторону. Твой старший брат Джулиан посмеивается надо мной, потому что я никогда ни с кем не вступаю в споры из-за места для парковки и потому что я всегда предоставляю право проезда первым любому водителю, который хочет забрать это право у меня.
— Из-за этого я бы тоже не стал драться.
— Ты даже водить машину не хочешь научиться.
— Я бы боялся водить.
— А я бы рискнул. Чего еще ты боишься?
— Тебе это не интересно.
— Об одном я догадываюсь, — безжалостно сказал Йоссарян. — Ты боишься за меня. Ты боишься, что я умру. Ты боишься, что я заболею. И я чертовски рад тому, что ты боишься, Майкл. Потому что все это произойдет, хотя я и делаю вид, что нет. Я тебе пообещал еще семь лет быть в добром здравии, а теперь это уже больше похоже на шесть. Когда мне исполнится семьдесят пять, малыш, ты должен стать самостоятельным. И я не буду жить вечно, хотя и собираюсь скорее умереть, чем сдаться.
— А ты хочешь жить вечно?
— А почему бы и нет? Даже когда мне грустно. Ведь кроме жизни ничего нет.
— А когда тебе бывает грустно?
— Когда я вспоминаю о том, что не буду жить вечно, — пошутил Йоссарян. — И по утрам, если я просыпаюсь в одиночестве. Это случается с людьми, в особенности с людьми, вроде меня, предрасположенными к депрессиям в пожилом возрасте.
— К депрессиям в пожилом возрасте?
— Тебе это тоже предстоит узнать, если тебе повезет и ты доживешь до старости. Ты найдешь об этом в Библии. Ты увидишь это у Фрейда. У меня почти совсем не осталось в жизни интересов. Жаль, что я не знаю, чего бы мне такого себе пожелать. Есть тут одна девица, за которой я увиваюсь.
— Не хочу об этом слушать.
— Но я не уверен, что смогу влюбиться еще раз, — продолжал Йоссарян, не обращая внимания на Майкла и зная, что говорит слишком много. — К сожалению, это, вероятно, прошло. Потом у меня недавно появилась эта мерзкая привычка.
— Мне не нравится Библия, — прервал его Майкл.
— Она никому не нравится. Попробуй тогда почитать «Короля Лира». Но ты вообще не любишь читать.
— Поэтому-то я и решил стать художником.
— Просто ты никогда и не пытался, верно?
— Просто я никогда не хотел. Гораздо лучше вообще не хотеть никакого успеха, ведь правда?
— Нет. Хорошо, когда человек чего-то хочет. Я начал это понимать. Раньше я просыпался каждый день, и в голове у меня была сотня проектов, за которые я горел желанием взяться. Теперь я просыпаюсь в апатии и никак не могу придумать, чем бы себя развлечь. Это случилось за одну ночь. Проснувшись однажды утром, я обнаружил, что стал старым, вот и все. Моя молодость исчерпала себя, а мне всего лишь без малого шестьдесят девять.
Майкл смотрел на него с любовью.
— Покрась себе волосы. В черный цвет, если не можешь сделать их седыми. Не жди Адриана.
— Как Ашенбах?
— Какой Ашенбах?
— Густав Ашенбах.
— Опять из «Смерти в Венеции»? Мне никогда не нравилась эта новелла, и я не могу понять, почему он нравится тебе. Я могу тебе сказать, что в нем не так.
— И я тоже. Но забыть его невозможно.
— Это тебе невозможно.
— Когда-нибудь и ты, вероятно, будешь чувствовать то же самое.
Ашенбах тоже потерял интерес к жизни, хотя и отвлекал себя своим смешным наваждением и мыслью о том, что у него еще осталась масса дел. Он был художником-интеллектуалом, уставшим работать над проектами, которые более не поддавались даже самым терпеливым его усилиям, и знал, что обманывает себя. Но он не знал, что его настоящая творческая жизнь закончилась, а его эпоха близится к концу, нравится ему это или нет. А ведь ему только-только перевалило за пятьдесят. В этом у Йоссаряна было перед ним преимущество. Он мало чем позволял себе наслаждаться. Странно было, что Йоссарян теперь сопереживает этому странному характеру, этому человеку, чья жизнь была сплошным принуждением; каждый день он начинал с одного и того же холодного душа, работал по утрам и не желал ничего иного, как только продолжить свою работу вечером.
— Он покрасил себе волосы в черный цвет, — вещал, как лектор, Йоссарян, — легко поддался на убеждения парикмахера сделать это, наложить косметику себе под глазами, чтобы создавалась иллюзия блеска, нарумянить щеки, выщипать брови, стереть возраст с лица с помощью кремов и придать округлость губам с помощью помады и теней, но он все равно испустил дух в предназначенное мгновение. И в обмен на свои хлопоты он не получил ничего, кроме мучительного заблуждения, будто влюбился в мальчика с кривыми зубами и сопливым носом. Наш Ашенбах даже умереть не мог с драматическим эффектом, ну, хотя бы от чумы. Он просто склонил голову и испустил дух.