Лавр Корнилов
Шрифт:
В весенние месяцы 1917 года самым востребованным умением в России стало умение выступать на митингах. Керенский владел им в совершенстве, и чем многочисленнее была аудитория, тем легче он подчинял ее своим эмоциям. Английский дипломат-разведчик Р. Локкарт, человек далеко не восторженный, называл Керенского одним из величайших ораторов в истории {255} . Однако странно: опубликованные речи Керенского абсолютно не производят впечатления. В них нет ни убеждающей логики, ни эффектных риторических приемов. Американская журналистка Рета Чайлд Дорр так описывала выступления Керенского: «Он слишком взвинчен на трибуне, дергается, бросается из стороны в сторону, делает шаги назад и вперед, теребит свой подбородок… Все его жесты импульсивны и нервозны, голос довольно пронзителен» {256} .
Сенатор С.В. Завадский, знавший Керенского по министерству юстиции, полагал, что его ораторские способности более воздействовали не на ум и даже не на чувства, а на нервы слушателей {257} . Выступая, он заводил не только аудиторию, но и самого себя. Не удивительно, что всплески нервной энергии чередовались у Керенского с неизбежными срывами, очень напоминавшими наркотическую абстиненцию. Ходили слухи, что он и впрямь нюхает то ли эфир, то ли кокаин, что, конечно, было неправдой.
Как талантливый артист, Керенский умел и любил нравиться, причем эта любовь подчас принимала характер болезненной страсти. Позже он рассказывал о том, что как-то на фронте его «целовала целая дивизия». После речи военного министра наэлектризованная толпа смяла охрану, чтобы лично прикоснуться к кумиру. По словам Керенского, «это было черт знает что, я был в полной уверенности, что через полчаса окажусь трупом» {258} . Однако уже в том, что он много лет спустя любил повторять эту историю, чувствовалось, как ему приятно об этом вспоминать. Это было заложено в характере, Керенскому сложно было сделать что-то с собой. Буквально за несколько дней до большевистского переворота он с гордостью сообщил своим коллегам по кабинету министров: «Знаете, что я сейчас сделал? Я подписал 300 своих портретов» {259} . Как артисту ему льстила популярность, как политик он принимал ее за искреннюю поддержку и просчитался в этом.
Конечно, к вершинам власти Керенского вознесли не только ораторские способности. Еще в бытность свою думским депутатом, Керенский приобрел неоценимый опыт по части интриг и политических комбинаций. К тому же репутация левого, почти революционера, облегчила ему общение с Советом. Коллега Керенского по парламенту, правый депутат В.В. Шульгин вспоминал: «Он рос… Рос на начавшемся революционном болоте, по которому он привык бегать и прыгать, в то время как мы не умели даже ходить» {260} . Однако при всем этом стратегическое мышление у Керенского, похоже, отсутствовало. Он плохо видел уже на два шага вперед, не умел выделять главную цель и бросить все силы на ее достижение. Поэтесса 3. Н. Гиппиус, достаточно хорошо знавшая Керенского, полагала, что он никогда не был умен, но зато отличался гениальной интуицией {261} .
Как это ни покажется странным, но лидер вовсе не обязательно должен быть умным. Зато ему насущно необходимо другое качество: он должен уметь подбирать помощников — умных и деловых, способных на то, на что не способен он сам, но не претендующих на его место. Керенский этого таланта был лишен. У него не было «команды», людей, на которых он мог опереться. Конечно, в его окружении было много молодежи, готовой едва не молиться на него, но даже в своих товарищах по кабинету министров Керенский встречал не поддержку, а скорее недоброжелательное отношение. Считалось, что близкими к нему людьми были М.И. Терещенко (с марта по май — министр финансов, а потом до октября — министр иностранных дел) и Н.В. Некрасов (в первом составе правительства он занимал пост министра путей сообщения, потом был министром финансов и «генерал-губернатором» Финляндии). Но эти двое скорее сделали ставку на Керенского как на фаворита в политических бегах, нежели могли считаться его друзьями и единомышленниками.
В гражданских ведомствах Керенский все же мог найти людей, способных проводить его линию, пусть ненадежных, действовавших из собственной корысти, но мог. В армии у него таких людей не было. На посту военного министра он был в полной мере дилетантом. Его предшественник Гучков, хотя бы по работе в военной комиссии Думы, имел какое-то касательство к этим вопросам, Керенский же даже военного ценза не отбывал.
Главным консультантом Керенского по военным вопросам стал его шурин,
Керенский попытался найти опору в группе сравнительно молодых офицеров (большей частью в полковничьих чинах), так называемых «младотурок», привлеченных к работе еще Гучковым. Из их среды он выбрал себе товарищей (заместителей), один из них — генерал П.А. Половцев — стал преемником Корнилова на посту главнокомандующего Петроградским округом. Но и от «младотурок» Керенский всегда рисковал получить удар в спину. К слову сказать, история с «Керенским на белом коне», упомянутая в приведенных выше есенинских строках, имела место в действительности. В июне 1917 года новый военный министр задумал организовать в Павловске смотр местного гарнизона. Половцев убедил его в том, что объезжать строй нужно непременно верхом. Керенскому привели огромного белого коня, на котором некогда ездил царь. В воспоминаниях Половцева эта картина описывается так: «Он взгромоздился в седло и, взяв в руки мундштучный повод с одной стороны и трензельный с другой, поехал по фронту. В то время как один конюх следовал пешком у головы лошади, по временам давая ей направление, а другой бежал сзади, вероятно с целью подобрать Керенского, если он свалится. Рожи казаков запасной сводно-гвардейской сотни не оставили во мне никаких сомнений относительно впечатления, произведенного объездом» {263} .
«Революционный министр» обладал властью куда большей, чем была у военного министра императорской России. В мировую войну глава военного министерства отвечал в первую очередь за снабжение армии. Все важнейшие назначения производились приказом Верховного главнокомандующего. Иначе и быть не могло в ту пору, когда эту должность занимали великий князь Николай Николаевич, а потом и сам царь. Ситуация изменилась уже в первые дни революции. Начало новой практике положил Гучков, задумавший провести чистку высшего командного состава. Но Гучков хотя бы знал значительную часть старших генералов, Керенский же дотоле вряд ли был знаком с кем-то из них. Его поступки подчас производят впечатление то ли полной некомпетентности, то ли поражающей наивности.
Именно так выглядят обстоятельства назначения Брусилова на пост Верховного главнокомандующего. В середине мая Керенский, только что вступивший в обязанности военного министра, выехал на фронт. Далее следует процитировать воспоминания самого Керенского, потому что другими словами необходимых нюансов не передать. «Возвращаясь в закрытой машине из поездки по Юго-Западному фронту, мы с Брусиловым попали в небывало сильную грозу. Не знаю почему, но именно в этот момент, когда в окна машины барабанил дождь, а над головой сверкали молнии, мы ощутили какую-то взаимную близость. Разговор наш приобрел неофициальный и непринужденный характер, как водится у старых друзей… Я поделился теми трудностями, с которыми столкнулось правительство в своих отношениях с левыми политическими кругами. Брусилов же рассказал о том огромном уроне, который нанесла армии изжившая себя бюрократическая система управления, об оторванности многих высших офицеров от реальной жизни» {264} . Задумаемся — задушевного разговора достаточно для того, чтобы воюющая армия, к тому же находящаяся в критическом положении, сменила главнокомандующего.
Большая часть назначений Керенского по военному ведомству носила характер случайный. Он вынужден был либо доверять рекомендациям посторонних людей, либо полагаться на свою «гениальную» интуицию. И то и другое его часто подводило. Ситуация с выдвижением Корнилова тоже в какой-то мере носила случайный характер. Но именно в какой-то мере. В данном случае дело обстояло сложнее, потому что Корнилов в июле 1917-го был уже не просто одним из многих генералов, но постепенно превращался в политическую фигуру.