Лаврентий Берия. 1953. Стенограмма июльского пленума ЦК КПСС и другие документы.
Шрифт:
Конечно, товарищи, нам могут с законным правом поставить вопрос — хорошо, что вы действовали решительно и покончили с авантюристическими замыслами Берия и с ним лично, а где вы были раньше, почему вы допустили в самое сердце руководства такого человека? Этот вопрос естественно возникает и у присутствующих, и у каждого из нас, кто хочет честно сам себе дать ответ на этот вопрос, разобраться и правдиво ответить на него. Этот вопрос возникнет и у членов партии.
Я должен сказать, что, анализируя положение дел, как это вышло, мы должны в поведении и в деятельности этого провокатора, как правильно здесь назвал товарищ Маленков, Хрущев, Булганин, большого провокатора,
Конечно, сегодня мы смотрим другими глазами, по-другому анализируем всю его деятельность, по-другому взвешиваем факты. Однако нужно все-таки сказать, что в первом периоде вряд ли у кого-либо из нас были, так сказать, настроения или оценка Берия такая, хоть приближенная к той оценке, которую мы даем ему сегодня, когда раскрылась его подлая деятельность. Он вел себя гораздо скромнее, его отрицательные стороны не столь выпирали наружу, как они начали проявляться после смерти Сталина. Он действовал с заднего плана, как настоящий провокатор типа Фуше, но меньшего масштаба, он действовал исподтишка.
Мы все видели, что он интриган, что он интригует одного против другого, натравливает одного на другого, натравливает Сталина против нас и других товарищей, но многие из нас считали, что, возможно, это есть специфические черты его личного склочного, интригующего характера.
Хрущев. И подлого.
Каганович. И подлого, конечно. Но в основном деятеля, который работает вместе с нами в партии.
Ворошилов. Правильно.
Каганович. Нужно сказать, что над нами довлело еще и другое: он ловко втерся в доверие товарища Сталина.
После смерти тов. Сталина этот подлый человек, который при жизни Сталина демонстрировал себя как первого ученика, верного и преданного, начал дискредитировать Сталина. Никого не опасаясь, он с заднего плана вышел на передний план, он начал действовать с открытым забралом, он начал нахально и нагло вести себя. Мы все больше и больше убеждались в нетерпимости создаваемой им обстановки, интриганстве, натравливании одного на другого, как здесь рассказывали (товарищи факты приводили, я их повторять не буду), и подавлении малейших критических замечаний на заседаниях — будь то заседание Президиума Совета Министров, будь то заседание Президиума ЦК.
Этот нахал, наглец и провокатор, как мы его тогда уже начали рассматривать, а впоследствии, как теперь установлено, авантюрист и контрреволюционер, не знавший силу большевистской партии, не знавший силу и корни каждого из нас, думая, что он безнаказанно может каждого из нас брать за глотку, он возомнил себя самым «сильным» и «великим» человеком, который все может, которому все позволено и которому все простительно. Каждый из нас это чувствовал, видел, переживал, у каждого из нас накапливалось чувство возмущения, которое потом приняло характер организованного и твердого р е щ
Причиной того, почему мы не сговаривались и не разоблачили его раньше, является, во-первых, то, что нужно было убедиться твердо в том, что это не просто зарвавшийся человек, а авантюрист и антигосударственный контрреволюционный
Необходимо при этом учесть, что он имел возможности. Конечно, товарищи, если бы он обратился к народу, народ его провалил бы, изгнал бы, но он имел серьезные средства в своих руках — он был министром внутренних дел. Недаром он рвался к этому посту, а он рвался. Когда я как-то спросил: «Странно, что ты на МВД себя намечаешь». «Это лучше», — глухо сказал. Вообще он с большинством из нас был малоразговорчив, только на заседаниях.
Когда мы накопили эти факты и когда мы получили твердое убеждение, что мы имеем дело не только с интриганом, а что мы имеем дело с контрреволюционным заговорщиком, с авантюристом, с провокатором, мы начали действовать, и Президиум был единодушен в этом деле. Я отметил роль наиболее активных товарищей, но все мы быстро и решительно приняли решение. Я думаю, что каждый, трезво оценивающий факты, признает, что 3–4 месяца после смерти тов. Сталина — срок небольшой для раскрытия и ликвидации такого врага, как Берия.
Надо прямо сказать, что при Сталине, имея его общее политическое руководство, мы жили спокойнее, хотя товарищ Сталин, как правильно говорили, последнее время не мог так активно работать и участвовать в работе Политбюро. Было два периода — до войны и после войны, когда товарищ Сталин уже собирал нас реже, когда не было такого коллективного живого обмена, какой был ранее. Безусловно, это отражалось и создавало благоприятную обстановку для интриганства и подлой подпольной деятельности Берия. Он ловкий человек. На открытых заседаниях все-таки было ему труднее, а мы не проявляли должной бдительности к его подпольной деятельности. Каждый из нас знал — Сталин объединяет и бояться нечего.
После того как Сталин умер, после того как нас постигло тяжкое горе, естественно, что мы, все члены Президиума, старые и новые, мы очень напряженно и бережно относились к руководству того коллектива, который сложился после Сталина. Мы старались не осложнять работу. Мы работали так, чтобы поменьше вносить элементов спора. Бывали, конечно, деловые споры, но все-таки мы принимали решения, в общем, единогласно. Мы не только внешне демонстрировали единство, нет, товарищи. Каждый из нас внутренне старался действительно этого единства достигать, не осложнять работу высшего руководящего коллектива. Мы видели нескладности, связанные именно с Берия, но все же каждый из нас думал — может быть, пройдет первый период шабровки, наладки, и дело руководства пойдет более нормально.